Любовь - не пирог

роде, и каждый заслуживает любви и хорош тем, каков есть. Она сказала, что папа — самый лучший муж, о котором женщина может только мечтать, и она счастлива, что он — наш отец. А я спросила, как она может любить обоих сразу и как они сами это выдерживают. И она ответила: «Дорогая, любовь — не пирог и на части не режется. Я люблю и тебя и Эллен, и для каждой у меня целая и очень разная любовь, потому что сами вы очень разные люди, чудесные, но совсем разные. И я рядом с каждой из вас становлюсь совсем разной. Я не выделяю ни одну из вас, не выбираю между вами. Точно так же с папой и Боливаром. Считается, что так не бывает. На самом деле бывает. Просто надо найти таких людей». Она произнесла это, закрыла глаза и не открывала их до конца дня. Ну, ты-то что глаза вытаращила?

 — Господи, значит, так и есть. Я ведь знала...

 — Ты знала? И ничего мне не сказала?

 — Лиззи, тебе же было восемь лет, от силы девять! Что я могла сказать? Я и сама тогда толком не понимала, что я, собственно, знаю.

 — Так что ты знала? — сурово спросила Лиззи. Я нарушила незыблемое правило: мы всегда перетряхивали родительское грязное белье на пару, особенно мамино. Мы ведь всю жизнь пытались подобрать к ней ключик.

Как же рассказать, что я застала их втроем? Куда проще было представить, что у мамы был роман с господином Декуэрво с папиного ведома. Какие слова подобрать? Я растерялась. А потом просто сказала:

 — Я однажды видела, как мама целовалась с господином Декуэрво. Вечером, когда мы легли спать.

 — Правда? А где был папа?

 — Не знаю. Но где бы он ни был, он, разумеется, знал, что происходит. Мама ведь об этом тебе говорила, правда? Ну, что папа знал и не возражал...

 — Да, конечно. Господи...

Я снова уселась. Мы уже почти покончили со струделем, когда появились мужчины. Изрядно выпившие, но вполне вменяемые. Просто чуть-чуть не в себе. Да и мы наверняка были не в себе — с красными, вспухшими от слез глазами, за столом, заваленным остатками еды.

 — Какие красавицы! — сказал отцу господин Декуэрво, когда они, чуть покачиваясь, замерли на пороге.

 — Конечно красавицы. И умницы. Умнее не найдешь. Отец пустился в пространные рассуждения о нашем незаурядном уме. Мы с Лиззи, смущенные, но и немало польщенные, только переглядывались.

 — У Эллен Лайлин рот, — сказал господин Декуэрво. — У тебя рот в точности как у твоей мамы: правый уголок чуть выше левого. Само совершенство.

Отец согласно кивал, точно никто и никогда доселе не изрекал столь несомненных истин. Потом он повернулся к Лиззи:

 — А у тебя мамины глаза. В день, когда ты родилась, я заглянул в них и подумал: бог мой, у нее Лайлины глаза, только не голубые, а зеленые.

Господин Декуэрво, разумеется, кивал. Я приготовилась, что они сейчас перекинутся с наружных органов на внутренние и проведут полное вскрытие. Но они не стали. Папа подошел к столу, положил руки нам на плечи.

 — Девочки, вы сделали вашу маму бесконечно счастливой. Ни одним из своих творений она не гордилась так, как вами. Ни одному так не радовалась. И она считала, что вы обе совершенно особенные... — Он заплакал. Господин Декуэрво обнял его и перехватил эстафетную палочку:

 — ... особенные и неповторимые. И в студии у нее висели только ваши портреты и ничего больше. Поверьте, она знала, что все мы будем горевать, но хотела, чтобы вы не забывали и о радостях. Чтобы радовались всему: вкусной еде, вину, каждому рассвету, каждому поцелую... — Он тоже заплакал.

 — Девочки, мы сейчас приляжем. А попозже, когда встанем, отведем вас куда-нибудь поужинать. — Отец ткнулся в наши щеки мокрым ртом, и оба они протопали по коридору к спальне.

Мы с Лиззи переглянулись.

 — Хочешь, напьемся? — предложила я.

 — Нет, пожалуй, нет. Я бы тоже прилегла, если ты не против побыть одна. — Вид у сестры был, точно она вот-вот заснет, прямо стоя. Я не возражала. Все равно надо позвонить Джону.

Лиззи подошла, обняла меня крепко-крепко, и я тоже обняла ее и смахнула с ее волос шоколадные крошки. Я сидела на кухне одна и думала о Джоне, о том, как расскажу ему о маме, о ее любви, о том, как она лежала между ними в супружеской постели и они, наверное, храпели. И я явственно представила, как Джон промолчит и подумает, что отец на самом деле не любил маму, раз позволил ей спать с другим мужчиной, а моя мать была настоящей сукой, раз вынудила отца терпеть этот разврат «под собственной крышей». Джон наверняка так подумает, а может, даже скажет вслух. Нет, надо все-таки позвонить, пока я вконец не разозлилась на него за слова, которых он не произносил. А то Лиззи, как всегда, решит, что я завожусь на пустом месте.

Я набрала номер. Джон был очень мил, спросил, как я себя чувствую, как прошла панихида, как держится отец. Я ответила на все вопросы и поняла, что остальное рассказать не могу. И не могу выйти замуж за человека, которому не могу рассказать остальное.

 — Эллен, милая, — произнес он, — я так тебе сочувствую. Тебе, должно быть, очень тяжело. Такой печальный день.

Конечно, он выбрал совершенно уместные, подходящие случаю слова. Правильные слова. Только мне они резали ухо. Я была родом из неправильной семьи, я не готова была жить по правилам.

Мне страшно не хотелось обижать Джона, но я не могла выйти за него замуж только из боязни его обидеть. Поэтому я сказала:

 — Это не самое печальное, Джон. Я не могу стать твоей женой. Правда не могу. Знаю, тяжело выслушивать это по телефону, но...

 — Я не знала, что говорить дальше.

 — Эллен, давай все обсудим, когда ты вернешься в Бостон. Тебе сейчас тяжело, у тебя такое горе. И я подозреваю, что вы не вполне поладили с моей матушкой. Но ты скоро вернешься, и мы все исправим.

 — Я знаю, ты считаешь, что я передумала из-за маминой смерти. Так оно и есть, но... не потому... Ты не поймешь. Джон, я не могу за тебя выйти. Я не могу надеть платье твоей матери и не могу за тебя выйти. Прости.

Он долго молчал, а потом сказал:

 — Эллен, это невозможно. Мы заказали приглашения!

Теперь я знала: я права. Скажи он: «Черт побери, я выезжаю, буду к вечеру» или на худой конец: «Да о чем ты? Я все равно хочу на тебе жениться», — я бы, может, и передумала. Но он сказал именно то, что сказал, и я, тихонечко попрощавшись, повесила трубку.

Словно вторые похороны за день. Я сидела и ножом выкалывала из торта маленькие высокие ломтики, а потом кончиком ножа заваливала их набок. Мама наверняка послала бы меня прогуляться. Я начала убирать со стола, и тут появились папа и господин Декуэрво. На вид слегка посвежевшие.

 — Эл, как насчет стаканчика джина с ромом? — спросил папа.

 — Если ты не против, — добавил господин Декуэрво.

 — Не против. Я только что порвала с Джоном Уэскоттом.

 — Да? — Не знаю, кто из них произнес это вежливое «да?».

 — Я сказала, что мы, как мне кажется, не принесем друг другу счастья. Именно это я и намеревалась сказать. Папа обнял меня.

 — Родная, это нелегко, я знаю. Но ты все сделала правильно. — Потом он повернулся к господину Декуэрво идобавил: — Лайла как в воду глядела. Твоя мать была уверена, что ты не выйдешь замуж за этого типа.

 — Дэнни, она почти всегда оказывалась права, — сказал господин Декуэрво.

 — Почти, — подчеркнул папа, и они засмеялись чему-то своему, понятному только им двоим, и пожали друг другу руки, как старые боксеры. Папа откинулся на спинку стула.

 — Ладно, твоя очередь сдавать.

 — Играем пенни — очко, — сказал господин Декуэрво.