Там, где начинается рай... Часть 2

старинную водяную мельницу на древнем канале, в омутах под которой ходили огромные щуки, я видела их сквозь воду.

Наконец, пульман пошел через лагуну, усеянную вершами, полную барок и лодок, вот показался купол Реденторе, вспыхнули стены Санта — Мария-делла-Салуте...

— Сколько дней ты здесь будешь?

— Три. А потом... потом будет Рим. Я купила экскурсию. А потом — Москва.

— Я тебя найду.

— Не найдешь, Франчо. Это я тебя найду. рассказы о сексе Если снова захочу сатира с трупами слева по борту. Или вот прямо сейчас, потому что там, куда я иду, тоже будет Франческо.

Мы поцеловались, и я, дважды оглянувшись, пошла через мост в Конфратернита деи Фрари. Базилика, в которую не водят наших туристов, и битком набитая Тицианом, Тьепло и Пьеро дела Франческа.

Я шла по узким тесным улочкам, поворачивая на указателях, из каждого бара и лавки в мой адрес сыпались комплименты, меня снимали прямо на ходу:

— Эй, белла! Альмено аскольта...

— Ти амо, дольчиссима! Ти вольо бене!

Приятного мало, потому что, хоть и есть ощущение, что ты — Джина Лоллобриджида, но всякий знает, что когда даму зазывают во весь голос, за даму ее, собственно, никто и не держит. И это еще мягко сказано. Но именно это, вот это самое меня возбуждало, заводило, изводило. Я готова была лечь вон в тот травертиновый фонтан на крохотной площади, и кончать, кончать, кончать под возгласы и аплодисменты со всех балконов.

Но взять меня должны смуглые, красивые, сильные руки. Такие, которые выберу сама. Говорят: «Мечтать вредно...» Как оказалось на практике, мечтать не вредно..

... Он подошёл ко мне почти у входа в базилику. Я задержалась взглянуть на пакетики с приправой в зеленой лавке, тут откуда-то вывернулся весь в белом, уверенный в своей неотразимости, с многообещающей улыбкой... Смуглая кожа, вьющиеся волосы... Он заговорил, стараясь произвести эффект, сразу на тех языках: итальянский, французский, русский...

Видимо, все же, не итальянец. Скорее всего, араб или албанец. Возможно, болгарин. Ну, румын, в крайнем случае. Или молдаванин. Но — я была покорена. Натиском, уверенностью во всех, ну, буквально во всех своих достоинствах и возможностях. В конце концов, целых три языка... хотя, на всех тех он всего-навсего спросил: говорю ли я на таком-то?

Ладно. Человек с тремя фразами на тех языках, с оливковой кожей, приплюснутым слегка носом и толстыми, чуть негроидными губами — это импровизация. Слегка маньяк, чуточку извращенец, но в основном — просто ловит белокурых славянок на ночку-другую.

Его звали Тони...

— Хочешь, покажу тебе Венеция?

Мы сидели в маленькой пиццерии, готовили там на дровяной печи, пили пиво, целовались (это мы сделали сразу после того, как я дала согласие пройтись с ним выпить кофе), потом водку, ели пиццу и говорили друг другу всякую пошлятину, но, удивительное дело, мне с этим невысоким бербером или финикийцем, было легко и уютно. Как в молодости. Когда самый лучший секс — это под огрызок яблока и с дворовым жиганом.

Он показал мне Венецию. Просто провел от площади Святого Марка до церкви Святого Захарии, а потом на вапоретто свозил посмотреть Санта Мария дела Салуте и показал райончик Оспедалетто. Я ничего не помню, ни блеска мрамора и мозаики, ни шедевра Веронезе, ни винтовой лестницы в стиле пламенеющего барокко, ни палаццо, ни фасадов... Мы без конца целовались, я дважды кончила на коротке... На нас обращали внимание и улыбались... Венеция — — город порока, любви, предательства, измены и снова — — любви...

— Вика, скажи что ты хочешь, и всё будет... всё для тебя...

Он говорил это в бутике, в косметическом салоне, в ювелирной лавке, в магазинчике, где продавались карнавальные маски и костюмы. Чисто восточная щедрость. Левант и Кавказ в одном флаконе под арочными пролетами палаццо Дандоло:

— Только скажи, все тебе, все, все! Совсем все! Всё тебе будет, э!

Таких слов мне ещё никто никогда не говорил. И потом, он, все-таки, венецианский финикиец. Венецианский мавр: потерявшийся Отелло, которого выгнала Дездемона, которую он, в свою очередь, так и не смог придушить. Потому что законопослушен и лавку не на кого оставить.

Мы поехали к нему: небольшая студия, он ее сдает туристам. Третий этаж, почти мансарда, окна во дворик с колодцем и одиноким олеандром.

Он с нетерпением сорвал с меня платье, трусики и сначала, секунд десять, просто рассматривал мое белое тело: арабы всегда от этого балдеют, даже снимают на фото. И Тони снимал. Такая добыча для бедуина — настоящая белая северная самочка. Немку не возьмешь, за итальянку пристрелят, англичанка набьет морду... Белая женщина — он сам изумился, что теперь я ему доступна.

Я смотрела на него, перебирала его кудряшки на затылке. Он набросился на меня, рвал своими толстыми губами мою грудь, покусывал соски, раздвинул ноги, вошёл в меня. Затем быстро подложил под поясницу подушку, заломил за голову руки и вошел еще раз.

— Можно я тебе... туда?

— Можно...

— На тебя можно?

— Можно, Тони, милый...

Но он изменил решение, перевернул меня на колени и резко вошел сзади, затем так же резко вынул член и, смочив слюной попку, буквально порвал мне ее, затем снова вынул и вошел в киску... и вновь в попку. Тони встал на ноги, упал на колени, ввел член мне под затылок:

— Хочу твой белий волоса, аморе мио...

Я с изумлением обнаружила, что головка его члена бьется под косточкой на затылке, удар жгучей спермы в мягкую кожу, слипшиеся от сладкой влаги волосы — я кончила, услышав только самое начало собственного протяжного вопля...

Все длилось несколько часов подряд, Три, четыре, не помню, может быть, пять или семь. Я сходила с ума — и только на окраине сознания брезжила мысль, что завтра, завтра у меня поездка в Рим. И в отеле нужно быть ровно в восемь часов утра.

А утром меня разбудил Франческо. Просто стоял перед постелью в студии Тони. Стоял и смотрел на меня, раскинувшуюся и утомленную, как Даная Тинтроретто после излияния на жаждущее лоно золотого дождя. У него был оцарапан нос, на костяшках пальцев — запекшаяся кровь, а под мышкой — огромная коробка, перевязанная розовой лентой.

(Продолжение следует...)