Запоздалое прозрение
Кулькова Татьяна тащилась с работы,
Она прозябала в заштатном НИИ.
На ней были дети, с готовкой заботы,
Возня по хозяйству, халат, бигуди.
Она шла с авоськами, полными жрачки,
Печалилась: «Бремя проблем душит, блин!
Соседи имеют престижные тачки,
А я пешкодралом хожу в магазин».
В пакетах лежали сосиски и сало,
Морковка, цветная капуста и лук.
К концу полугодия Таня устала,
Мешала одышка, в ушах стоял стук.
На улице, рядом с дверьми магазина
Она увидала мальчишку в пыли.
Нечёсаный, жалкий сжимал он корзину,
Сандалии, брюки пестрели в грязи.
Он хныкал, размазав по рожице сопли,
Ручонку протягивал, ныл и молил,
А город пыхтел, из окна неслись вопли,
Никто попрошайку не озолотил.
Кулькова вздохнула печально, тревожно,
Свободной рукою смахнула слезу:
«Какой злобный мир! Всё бездушно, безбожно!
Пусть трудно самой, сироте помогу!»
Поставив у лужи поклажу, Татьяна
Достала сардельку, батон отрубей.
Подросток взирал на неё как на манну,
Сметелил весь хлеб, отогнав голубей.
Кулькова умильно за ним наблюдала,
Дала брикет сыра, кусок колбасы,
В пылу чувств мальчонку в лоб расцеловала,
Одёрнула с дыркой на попе штаны.
Вдруг взвыл христарадник. Вопил, как белуга.
Бранился, горланил, Татьяну ругал.
Из двух ресторанов сбежалась обслуга.
Народ прибывал, а пацан верещал.
Бездомный на Таню указывал пальцем:
«Она — педофилка, держите её!
Весь лоб обсосала, хватала за яйца!» —
Рекою помойной струилось враньё.
Кулькова стояла столбом онемело,
От шока не в силах открыть даже рот.
В ней жалость за булку с сосиской кипела.
Парнишка напраслину нёс и поклёп:
«Смотрите, она мне порнуху совала, —
Из драной корзины извлёк он журнал, —
Попробовать позы живьём предлагала,
А здесь групповуха, инцест и анал.
Глядите ещё, — он достал часть сардельки, —
Фаллический символ, не вру, хоть убей!
Пихнула насильно мне в рот, лицедейка,
А я стоял мирно, кормил голубей».
В толпе раздавались то ахи, то охи
Старушку тошнило, студент тёр очки,
Из дальних рядов неслись страстные вздохи...
Нежданно возникли ребята-качки.
Они разогнали толпу сапогами,
К Кульковой вразвалку втроём подошли:
«Измазала мальчику рожу слюнями,
Скабрёзность всучила?! Блудница, плати!
Позор надругаться над бедной сироткой,
Ребёнка невинности, чести лишать.
Потрудишься с нами годок-два, красотка,
Иначе на зоне срок будешь мотать...»
Кулькова Татьяна тащилась с работы,
В Мытищах на точке стояла она.
На ней были рваные стринги, колготы,
Потёртые туфли, смешное боа.
Танюша возню позабыла с готовкой,
Собрания в школе, НИИ, гастроном.
Ей по хрену стали салаты с морковкой,
Её сутенёр был отвязным ментом.
Поэтому Таня пахала три смены,
В машине и койке с утра до утра.
Всплакнув, вспоминала родимые стены,
Смекая, что счастлива в прошлом была.
Былые заботы: купить хлеб, картошку,
До дома потом донести «ценный» груз...
Теперь её шпарят, как драную кошку,
То нигер трясётся на ней, то индус.
Судьба в лице грязного шкета прозренье
Кульковой Татьяне смогла подарить:
Дрянней станет жизнь, коль решит провиденье,
Умей, что имеешь любить и ценить!