Из цикла «В отцы годится» №11: Show Must Go On

В основе этого рассказа — реальные события. Придуманы только имена, места, антураж и детали.

***

Гюнтер Хохштайн отмечал свое 45-летие.

Казалось бы, не самая круглая цифра, бывают и покруглее, — но Лайли, домашний лепрекон Гюнтера, решила сделать из нее праздник ну прямо-таки национального масштаба.

Впечатленный ее размахом, Гюнтер предлагал кинуть эту идею в бундестаг. Но Лайли была левой и не верила в правительство. Она заявила, что эту идею похерят, как и все хорошие идеи.

— Старая сова Меркель скорей отпразднует юбилей своего траха с Бушем, чем юбилей хорошего человека, — сказала она, и Гюнтер не мог с ней не согласиться.

Лайли была, как уже говорилось, домашним лепреконом Гюнтера. Так он называл ее, — а также игуаной, рогастиком, гуманоидом и другими замысловатыми словами. Она привыкла говорить ему «вы», но при этом не церемонилась с ним, называла старой кофемолкой, монстром и герром Шнобелем (шнобель у Гюнтера и правда был что надо). Давным-давно, в прошлой жизни он подобрал ее в городе Грозном, куда заявился военным корреспондентом, и привез к себе в Ганновер, где из нее вытащили целый ящик осколков, а также отчекрыжили ей правую руку по самый локоть. Но Лайли все равно была левшой, и правая рука ей по большому счету только мешала, — так она говорила Гюнтеру. Протезы она глубоко презирала. Единственный, купленный когда-то Гюнтером, висел у нее на люстре, обрисованный маркерами, и назывался «Дланью Провидения».

С тех пор прошло целых 5 лет. За это время Лайли успела стать страшно знаменитой певицей и сменить 1000 и 1 имидж, побывав голубоволосой, зеленоволосой, красноволосой, разноцветноволосой, бритой под ирокез (именно за цветной гребень Гюнтер и прозвал ее игуаной), бритой налысо и ежистой, как арестант. Гюнтер скрипел зубами, глядя на безбровое чудо-юдо, которому подражали тысячи поклонниц по всей Германии, но не вмешивался.

— Ты национальное бедствие, — говорил он ей — Из-за тебя целые города массово теряют брови и красятся во все сразу.

— И супер! — басила ему Лайли. — Хардкор форева!

Наконец, в 16 лет она увлеклась йогой, естественностью и стала выступать в льняной рубахе. За полтора года ее черные локоны спустились ниже плеч, и на улице на нее все оборачивались, но уже совсем с другим выражением лица.

Месяц назад Гюнтер отпраздновал ее 18-летие, и это был праздник так праздник! С ним и с друзьями они кидались тортами, валялись в грязи, летали на воздушном шаре, выплясывали в клубе, а потом устроили настоящую попойку, причем Гюнтер лично заставлял ее пить «на слабо». Может быть, благодаря ему попойка всего лишь очень близко подошла к красной черте, но не перешла ее, — Лайли даже не блевала, о чем возмущенно заявила ему на следующий день. Но послевкусие все равно было на уровне.

Тогда-то она и загорелась этой идеей: превратить его день рождения в нечто настолько охренительное, что ее совершеннолетие и рядом не лежало.

— Встряхнем вас, чтобы старые кости цокали, как кастаньеты, — говорила Лайли, и Гюнтер обреченно вздыхал:

— Только не трать на это все свое приданое, ладно?

Одним из подарков к ее недавной днюхе был открытый доступ к счету, где Гюнтер успел поднакопить приличную сумму.

— Ладно-ладно. Я ж скупердяйка, вы знаете.

***

Наступил долгожданный день.

Для начала Лайли бесцеремонно выдернула Гюнтера из постели и выкрасила его редеющую шевелюру красным и салатовым («нестойкая, нестойкая, не будьте занудой»).

Затем в квартиру ворвалась девчачья компания, презентовавшая ему подарок — розовую пижаму с быком и надписью «Возбужден и смертельно опасен».

После этого Гюнтеру устроили «допрос»: он должен был признаться, чего ему хочется так, что ну прям сил нет. Гюнтер отшучивался, но девицы делали «детектор лжи» — визжали, как поросята в агонии. Пришлось говорить, как есть.

Больше всего Гюнтеру хотелось, чтобы они все убрались и дали ему поспать, но этого он говорить не стал и начал со второго по силе желания — чтобы его никто не дергал звонками и поздравлениями. Тут же все его мобилки были торжественно казнены через обесточивание.

Следующим желанием был тайский массаж. Когда Гюнтер вышел оттуда, розовый и разомлевший, желания поперли из него, как фарш из мясорубки — пообедать в старой харчевне, вздремнуть на травке, погладить медведя... Проезжая мимо лавки букиниста, Гюнтер вдруг вспомнил, что он библиофил, нырнул туда и вынырнул через час, обалдевший, как тот самый медведь. В руках у него были свертки с тремя дорогущими талмудами. Похоже, юбилей удался.

Перед сном к нему зашла Лайли в ночной рубашке, краснощекая и почему-то смущенная (иногда на нее находило).

— Мой дорогой монстр... эээм... — начала она тихо и торжественно.

— Что, мой дорогой гуманоид?

— Я хотела сказать... эээ...

— Кажется, ты хотела сказать мне что-то приятное, но стесняешься, — Гюнтер подошел к ней. — Тогда давай лучше я скажу. Это самый лучший день в моей жизни, и я не собираюсь делать вид, что ты тут ни при чем. Если я тебя обслюнявлю, ты меня ударишь?

Он чмокнул ее в горячую щеку. Лайли шумно вздохнула.

— Раз ты меня не бьешь, я зайду еще дальше. Кажется, кое-кто рос, рос и вырос в самую настоящую богиню. Не обижайся, Лайли. Просто ты стала бессовестно красивой, вот и все.

Она дернула его за нос и выбежала из комнаты. «Вот козленок», — думал Гюнтер, прислушиваясь к теплому послевкусию дня.

Через пять минут, когда он уже надел пижаму (новую, с быком, хоть она и была на два размера больше), Лайли зашла снова.

— М? По-моему, мне идет, а? — Гюнтер приосанился.

— Угу...

Она была какой-то странной. Щеки ее горели, глаза тоже, и неизвестно, что больше.

— Ну давай уже, решайся и говори, что хотела сказать, — подмигнул ей Гюнтер. — Я же вижу, что оно в тебе сидит и никак не выскочит. По спине похлопать?

— Не надо, — хрипло сказала Лайли. — Я... да, я хотела сказать вам кое-что. Во-первых... Пять лет назад один носатый монстр подобрал одного бездомного лепрекона. Это было очень непрактично, потому что лепрекон был невоспитанный и гадил на паркет, и... Но...

— Так, — сказал Гюнтер. — Сейчас будет что-то очень пафосное.

— Не перебивайте! Я хочу сказать, что... невозможно сказать, сколько вы сделали для меня. Вот. И невозможно сказать, как я вам благодарна. Просто нет таких слов. И я не могу вас отблагодарить так, чтобы... Но кое-что я все-таки могу. Это мизер, но это... это все, что я могу. Для вас.

Лейла помолчала. Потом рывком сняла рубашку.

Гюнтер, раскрыв рот, глядел на ее аккуратно выбритый передок. Потом прокашлялся:

— Эй, ты что задумала? Рогастик, это не смешно. А ну брысь отсюда! Я не смотрю на тебя, — и отвернулся.

— Подождите! Ну чего вот сразу так? Вы же...

— Брысь, говорю!

— Мне уже восемнадцать! Так что никаких брысь!

Гюнтер застонал.

— Ну какой же ты невыносимый, невозможный, не...

— Заткнитесь! И послушайте. Я знаю, я... я понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Понимаю, что такое... подобрать девчонку моего возраста. И растить ее, и все время видеть, и... Мы никогда не об этом не говорили, потому что... потому что вы потрясающий. Но я все равно все видела и понимала. Думаете, лепреконы дураки... то есть дуры? Сначала я специально делала из себя уродку. А потом мне пришла одна мысль, и... я кое-что для себя решила. Монстр, мне восемнадцать. Все ваши тайные мысли и желания — только не говорите, что их не было у вас, — все они... Короче, сейчас уже все это можно. Сейчас это уже не будет говном. Монстр, вы победили. Вы выдержали это испытание на сто с плюсом. И вы заслужили награду.

Гюнтер повернулся к ней и молча слушал. Потом сказал совсем другим тоном:

— Лайли, давай забудем, ладно? Ты этого не говорила, я не слышал. Ты не приходила сюда. Пожалуйста, оденься и иди к себе.

— Но... это действительно ...