В бездну и обратно

и в вычислительном центре, портя зрение; дневное ее состояние было сосредоточенным, хмурым усилием с привкусом горечи. Вечером Лизель неистово еблась, вышибая из себя дневную горечь яростной похотью, отдавая клиенту всю себя, без остатка; она выпускала наружу яростных демонов, сидевших днем взаперти, и сжигала в бесстыдной ёбле свое отчаянье. Ночью — доползала до кровати и засыпала мертвецким сном, разъебанная, опустошенная дикими оргазмами...

Так шел день за днем. Лизель поднакопила денег и посылала их домой. В письмах она рассказывала о своих успехах в математике, о докладах, о дипломах, и этого вполне хватало: бедные, благодарные старички нисколько не сомневались, что Лизель делает стремительную карьеру, попутно подрабатывая машинисткой. Стипендии для нее так и не было — ее платили только «блатным», которые в ней, строго говоря, не нуждались. Вместе с Лизель учились в основном дети из богатых семей, и она отдалилась от курса по нескольким показателям: как бедная, как «заучка» и как «недотрога».

Мораль на курсе царила отнюдь не монашеская, и под Лизель регулярно подбивали клинья; но она дала себе зарок — никогда ни с кем не спать вне работы — и отшивала всех ухажеров. Тем самым она создала себе репутацию дикого, наивного, нецелованного создания. Буйная плотская жизнь преобразила Лизель — ее тело налилось, набухло чувственностью, грудь поднялась, щеки цвели розовым, глазки блестели и маслились, кудри разрослись, как дикий вьюнок — почти до пояса, и уже не желали завязываться в узел на макушке. Тело Лизель, ублажаемое каждый вечер, расцвело буйным цветом — как бутон, раскрывшийся навстречу дождю во всей своей красе — но она, казалось, не замечала этого: идя на пары, принципиально не красилась, одевалась подчеркнуто «учебно» — и это только подчеркивало ее терпкую сексуальность. Мальчики начинали сходить с ума...

Особенно страдал парень, который еще недавно считался первым ловеласом на всей кафедре. Спортсмен, мачо и двоечник Тонио Кайяо, безуспешно ухаживая за дикой, нецелованной орхидеей Лизель, не заметил сам, как смертельно влюбился в нее. Ему вдруг опротивели все девочки, все свои романы, вся сладкая жизнь красавчика-мачо, и он стал ходить за Лизель, как привязанный.

Она видела его отношение, и оно поднимало в ней отчаянно-горькую волну, которую Лизель топила, как и все прочее, в строгой дисциплине дня и в неистовом разврате вечеров. Она боялась сближаться с ним: мысль о том, что он узнает о ее вечерних трудах, была настолько невыносима, что Лизель вскрикивала, думая об этом, и люди оборачивалсь ей вслед, как сумасшедшей. Жалость и симпатия к Тонио, горечь, мучительный стыд за себя — все смешивалось в ней в такую пекучую смесь, что Лизель еблась еще более неистово, насаживая свою попку и пизду на чужие члены, как на орудия пытки...

***

Однажды все рухнуло. В одном из мотелей, где у Лизель была «точка», ей сказали, что ее ждет клиент. Лизель должна войти к нему голой — таково его желание.

Голой так голой; Лизель давно уже перестала стыдиться своей наготы, ставшей для нее рабочим мундиром. Она продефилировала нагишом по коридору, не обращая внимания на постояльцев, щипавших ее по дороге, и сосредоточилась на диком, бесстыдном разряде сексуальной энергии, который ждал ее и клиента.

Когда она вошла в номер, клиент поднялся навстречу ей. Лизель вскрикнула: это был Тонио Кайяо... Одуревший от безответной любви, он решил забыться в объятиях любви продажной, и в предвкушении горького блаженства расслаблялся коньяком.

Встреча шокировала их обоих. Лизель не знала, что говорить, как себя вести; внезапно она осознала, что стоит перед Тонио совершенно голой, и мучительный стыд скрутил ее в диком спазме. Огонь стыда вдруг прожег брешь в защитной корке, покрывшей ее душу, и Лизель бурно, бешено разрыдалась. Она села голой попой прямо на пол и ревела, чувствуя, как плач затягивает ее в бездну истерики, где клокочет все, что накопилось в ней... Она не знала, кому она плакала, и не знала, кто она, зачем и что с ней будет. Это была катастрофа, полное падение, полный, абсолютный ноль...

... Сквозь плач она понимала, что кто-то обнял ее, поднял с пола, посадил на кровать, гладил по спине, по голове, что-то говорил... Она знала, что это был Тонио, — и каждое прикосновение его напоминало о том, что он УЖЕ ЗНАЕТ, и вызывало леденящий стыд, исторгавший новые и новые потоки слез... В губы ей ткнулось стекло — Лизель раскрыла рот и дала влить в себя обжигающую жидкость; мягкие руки обняли ее, прижали плотно к груди, как когда-то — отец... и голая Лизель уткнулась в грудь Тонио, поливая слезами его рубашку, а он гладил ее и что-то говорил.

... Постепенно мягкие поглаживания по спине, плечам, голове, нежное перебирание волос сделали свое дело, и Лизель стала успокаиваться. Она вдруг осознала, что Тонио говорит ей:

— ... И не нужно плакать: все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. Я буду с тобой. Ты разрешишь мне быть с тобой?

Лизель вздохнула глубоко-глубоко, будто выныривая из пучины плача, подняла голову и посмотрела на Тонио. Он был близко, очень близко... Все ее клиенты формально были еще ближе к ней — но она не чувствовала с ними и сотой доли близости, которая вибрировала между ней и Тонио. И ей все еще было стыдно, очень стыдно. Она сказала — голос не слушался ее:

— Вот. Теперь ты знаешь. Все знаешь. Ты ведь...

— Я с тобой, — предупредительно оборвал ее Тонио. Я теперь знаю и понимаю... вернее, черт меня возьми, если я что-то понимаю! — как такая красавица, такое чудо, как ты, как... но ты расскажешь мне это — потом, когда захочешь... И если захочешь... А не захочешь — не надо, главное — я с тобой. Я хочу, чтобы ты почувствовала это: я с тобой.

И Тонио снова мягко привлек ее к себе. Лизель не сопротивлялась, окунаясь в нежную пелену ласки, как когда-то в детстве; ласка Тони лечила ее, и она была благодарна ему так, как не могла и выразить. Она знала только один способ выражения благодарности мужчине...

— Нет. Нет, Лизель. В смысле — мы ведь... мы почти не знаем друг друга. Давай... я был бы очень рад, конечно, но... давай, чтобы ЭТО было нашим настоящим желанием, а не... Ну, ты поняла...

Лизель поняла. Впервые в жизни она ощутила радость от собственного права не ебаться, если нет потребности. Она ощутила себя свободной женщиной, не рабыней секса, а свободной и любимой, — и это чувство вызвало вдруг бешеное желание. Но она подавила его.

— Хорошо. Я поняла, Тонио. Ты... я знаю, ты влюблен в меня. Нам нечего скрывать, ведь правда? Ты все знаешь. Прости меня... Ты не знал, что я такая, и влюбился. Но сейчас...

— Расскажи мне. Почему? Тебя продали? Ты секс-рабыня? Лизель, я хочу все знать!..

И голая Лизель, свернувшись калачиком у ног Тонио, рассказывала ему все. Он говорила часа три или четыре, выговариваясь впервые за все это время, и чувствовала, как горечь, разъедавшая ее внутри, постепенно испаряется, уходит в чуткие глаза Тонио, и ее замещает тихое спокойствие.

Постепенно к Лизель вернулось чувство юмора, и она в красках описала одного из своих клиентов, — как вдруг поймала взгляд Тонио, полный такой пронзительной горечи и нежности, что осеклась и замолкла. Потом сказала:

— Прости, Тонио. Ты...

— Можно тебя поцеловать?

— Конечно. — И Лизель благодарно обвила руками шею Тонио, прильнув к нему губами.

Как только ее язык проник ему в рот и обволок его сладкой пленкой, Лизель почувствовала, что ее уносит привычная лавина, и остановиться она уже не сможет. Она решила подарить Тонио все, чем научилась, пока была шлюхой, и через секунду Тонио уже стонал, окунув член в ее влажную пизду...

Нежность, переполнявшая Лизель, придала сексу какой-то новый, немыслимо сладкий и пронзительный привкус; Лизель не насаживалась на Тонио свирепо, как на клиентов, а мягко обволакивала его своим телом, впитывая его тепло и отдавая его Тонио; ей хотелось слиться с ним, стать ближе, максимально близко, убрать все преграды, сплавиться с ним в единый комок доверия и нежности, — и это желание наполняло ее острым, пронзительным, нежнейшим чувством, которого она не знала никогда. Лизель еблась — и плакала, плакала от этого чувства, вжимаясь в Тонио, как вжималась когда-то в отца; она обволакивала член Тонио стенками своей пизды, как нежной пленочкой, переживала с ним его наслаждение — и думала — «Боже, какое блаженство! Чего я лишилась!...»

Это было настолько ново и удивительно, что оргазм исторг из Лизель новые рыдания. Лизель выла, перемазывая Тонио своими соками и слезами; счастье и благодарность текли из нее рекой, растворяя ее в восторге, какого она не знала никогда, — и Тонио, близкий, родной, сливался в этом восторге с ней. Из Лизель вылилось столько семени, сколько никогда не выливалось — так она была возбуждена...

Когда они лежали, обнявшись, и говорили, говорили без устали, Тонио сказал — как бы между прочим, как бы в шутку:

— Имей в виду: если ты после этого с кем-то переспишь, я умру. Такой уж я.

***

— Мама, это Лизель! Она согласна! Согласна!!! — с порога закричал Тонио, вводя Лизель к себе домой.

— Тонио! Не кричи так! Ты что, серьезно? В самом деле? Сеньорина, я так благодарна вам! Тонио, бедняжка, так сох, как маялся, просто с ума сходил, — мне было так жаль бедного мальчика! И я так рада, что вы сжалились над ним... Оооо! Уууу! Ну, теперь все понятно. Тонио, гордись! и я тоже буду гордиться, что такая красавица выбрала нашего Тонио. Вы не пожалеете, сеньорина: у Тонио — золотое сердце. А ты молчи, когда старшие говорят! Ах, не слушайте меня, сеньорина, заболталась я что-то, — пойдемте лучше выпьем вина. За такое событие надо выпить! Я слышала от Тонио, что вы гений. Это правда? Я так рада! А то наш Тонио совсем отстал — ему так нужна помощь в учебе... А ты молчи! Ну идемте же, идемте за стол!..

... Пять лет спустя Лизель Кайяо, приват-доцент математики, прогуливалась возле конференц-зала, только что прочитав свой сенсационный доклад об алгоритмах роста проституции. Оставив мужа отбиваться от прессы, она вышла проветриться — и, погрузившись в свои мысли, случайно налетела на кого-то.

— Ой, сеньора, простите!

— Смотреть надо!... Лизель?

Лизель несколько секунд всматривалась в потертое, накрашенное лицо, прежде чем узнала Долорес.

— Ах ты ж, какая фифа! Ну посмотри на нее! Идет и людей не замечает! Ну что, твой благоверный исправно трахает тебя? Надеюсь, ты хоть иногда кончаешь под ним?

— Долорес, не надо. Не надо. Ты не такая.

Лизель было очень стыдно, — намного стыднее, чем пять минут назад, когда она сухим, научным языком говорила вещи, повергшие научную общественность в шок...

— А какая? Негоже забывать старых друзей, сеньора профессорша! Одолжи-ка подружке полтинник, а не то я расскажу кое-кому, что вытворяла профессорша Лизель пару лет назад...

— Не надо, Долорес. Я уже все рассказала.

— Что рассказала? Кому?

— Всем. Все и всем. На вот, возьми, — Лизель достала двухтысячную купюру и протянула Долорес. — Отдашь, когда сможешь. А мне пора. Спасибо тебе за все.

И Лизель повернула к конференц-залу. Обалдевшая Долорес глядела ей вслед.

E-mail автора: 4elovecus@rambler.ru