Рай наяву (эрофантастическая повесть)

... Двое стражников тащили ее на помост, залитый кровью. Гнусавый монах читал приговор. Я не слишком восприимчив к тонкостям старобаварского, но смысл слов был вполне ясен мне: «ведьма...», «сношения с дьяволом...», «четвертовать девицу Агнес...»

Четвертовать. Ум отказывался принимать то, что означало это слово: ее привяжут к доске, а затем палач отрубит ей руки, ноги и голову. Перед отрублением головы ей, бесформенному туловищу, залитому собственной кровью, предложат прочитать молитву.

Почти ребенок. Оборванная, перепачканная, бесчувственная; казалось, она не понимала, что происходит. Красота и беспомощность ее били наотмашь — черт, неужели только мне? Вокруг — грязные, морщинистые, налитые кровью лица — не лица, а рыла, хари... Когда ее затащили на помост и подтолкнули к доске, она пошатнулась и упала. Ее подхватили и стали затаскивать на доску. Обморок... Организм вытолкнул сознание прочь, оберегая его от немыслимого.

Черт. Строжайший устав всех сотрудников Связи Времен запрещает какое-либо вмешательство в события прошлого. Девочку втащили на доску, стали опутывать ремнями... Черт...

 — Подождите! Вельможные господа! Подождите! Дайте сат... сут... (чертов старобаварский!)... сотворить молитву за грешный душа! Подождите!..

Это был импульс; если б я не поддался ему — не простил бы себе никогда. Я знал это. Проклятые рыла озадачились, — тем лучше.

 — Один молитва! Про спасение...

Секундное замешательство — и я проскользнул к помосту. Оттуда свисала ее рука. Только бы дотянуться... только бы... есть! К черту правила, к черту Связь Времен. Я здорово рисковал, конечно; но мне было плевать.

Замешательство прошло: я увидел движение ко мне, — но рожи опоздали: холодная ладонь была в моей ладони, а другой рукой я уже нащупал за пазухой траспортер. Ткнул кнопку, и — рраз!

Стражники, алебарды, помост, грязная толпа, свинцовый свет — все выключилось и погасло; замерцали привычные зеленые искры, завертелись-закрутились вихри пустоты, из которой вдруг воздвиглось пространство, стены и пол... Я был в своей квартире. В моей руке была холодная ладонь.

***

Да уж, теперь ни у кого не будет сомнения в том, что бедная девочка сношалась с дьяволом, который лично явился спасти ее. Как благородно с его стороны... Плевать. На всех плевать. Только бы обморок, а не сердечный приступ...

Нет, дышит, бледная только: обморок, типичный обморок. Черт, вместе с ней приволоклась огромная, залитая кровью доска, к которой ее уже успели привязать. Нашатырь, где нашатырь? или нет: очухается связанная, в мерзости в этой, — нет уж. Вначале, первым делом — освободить девочку... где нож? Был же на поясе... вот он, поганец. Рраз, и рраз... и тряпки эти поганые с нее долой! На ней было оборванное домотканное платье, когда-то красивое, наверно — черно-белое, со шнуровкой, декольте до сосков почти, полная грудь ее вся наружу...

А воняет-то как, твою мать! То ли платье, то ли доска, то ли все вместе, — да и девочка мылась в последний раз, наверно, когда крестили ее. Такие уж обычаи у пятнадцатого века, ничего не попишешь: брезгливому туда лучше не соваться. Так. Елки-палки, как в говне порылся. А ну-ка, давай сюда, красавица, сползай с этой кучи говна... иди на ручки... Легкая, как пушинка, — сколько ж они ее голодом морили? Кучу к чертовой матери отправлю, но это потом все, сейчас — к свету ее, к окну, и — нашатырь.

Вроде опасности нет, обморок ее от силы пять минут длится (не считая шести веков) — но спешу, как бешеный. Тут же по ходу дела ванну ставлю набираться, горячую — отпарить девицу Агнес, как очнется. Если очнется... Ерунда: обморок — плевое дело.

Итак, вот нашатырь, вот платок — поехали!... Вздохнула, пошевелилась... есть! Ффух!

Открыла глаза, взглянула на меня, — личико вытянулось, вся — один сплошной вопрос и удивление.

Только сейчас я осознал, что передо мной — живая девушка. Совершенно голая. Красивая. Сказочно красивая, — как было только тогда, в прошлом. Несмотря на грязь, синяки, кровоподтеки между ног (стражники, видно, ебли ее, как суку последнюю... уроды, поубивал бы!). Малышка совсем: по лицу так не больше шестнадцати, но тело спелое, персик, и груди большущие, тугие — огого!

Девочка — как раз того удивительного типа, что у Гольнбейна, ван Эйка, Рембрандта и других стариков: ангельское личико, нежное, в веснушках, голубые, даже сиреневые какие-то глаза, реснички веером, золотой каскад волос до попы — хоть и слиплись, свалялись, и не мыла она их, наверно, целую вечность, но все равно проступал и мерцал цвет густого золота... Соски большие, и груди сочные, полные, будто и не сочетаются даже с личиком — ну совершенно детским. И вот такое вот чудо хотели превратить в груду дымящейся человечины...

Глаза у чуда распахивались тем временем все шире и шире. Я не знал, как она отреагирует на увиденное — все-таки не каждый день ей, девице Агнес из средневековой Баварии, случалось бывать в московской квартире конца XXI века, — и ждал любой реакции.

Больше всего я боялся второго обморока. Но того, что последовало, я ожидал меньше всего.

Мы были у окна. Яркие солнечные лучи наполняли комнату, просвечивая сквозь кружевные занавески; светло-голубые стены и потолок пестрели солнечными зайчиками, мерцающими, как блики на воде. В цветных хрусталиках люстры отражались веселые огоньки. Позади светился неоновый «дневной свет», включенный мной в коридоре.

Агнес моя водила глазами, распахнутыми на пол-лица, по всему этому — по мне, по обоям, по кружевам; прислушивалась к шуму воды в ванной. Вдруг она повела носом, как лисичка, — я вспомнил, что в комнате включен ароматизатор-лаванда (обоняние привыкло к нему); на лице ее появилась и задрожала недоверчивая улыбка, готовая расцвести или сникнуть. Она спросила:

 — Парадиз?..

Голосок у нее был слабый — почти не слушался ее.

Я не понял вначале, что это значит, и на всякий случай кивнул:

 — Парадиз, парадиз. — И говорю ей по-старобаварски: — Здравствуй, Агнес.

Она вдруг ахнула, встрепенулась, улыбка ее расцвела в нечто ослепительное, — и засмеялась звонко, как ребенок. Не спятила ли, тревожно подумал я, а она вдруг вскочила — откуда только силы взялись, — и, прежде чем я успел опомниться, повисла у меня на шее.

Она шептала мне «здравствуй», и прижималась ко мне, и терлась об меня, и целовала меня, и смеялась с таким счастьем, какое, пожалуй, в последние столетия уже и не встречалось.

Хоть и неумытая она была, мурзилка, — меня этот порыв ее, скажу честно, оглушил. Судите сами: вот такое вот дите, собственноручно тобой спасенное от того, о чем и мозги не поворачиваются думать — лезет вот так к тебе, липнет, целует... К тому же — совершенно голое, грудастое, нежное такое...

А она вдруг будто вспомнила что-то — соскочила с меня, покачнулась (ноги все-таки не держали ее), посмотрела виновато — и начала что-то говорить. Голосок сиплый, не слушается, но — нежный-нежный, как колокольчик. Прислушался — латынь. Только странная какая-то, неправильная. Батюшки, да ведь она молитву читает, вдруг понял я. Единственную, небось, какую знает.

И вдруг меня осенило: «парадиз» — да это ведь рай! Так вот что надумало бедное дите!

И тут же в подтверждение моих слов она спросила:

 — А где Бог?

Произношение дикое какое-то, — но я все равно понял. И что изволите ей говорить? Я сказал правду:

 — Бог там, — и показал наверх. — А мы сейчас пойдем купаться. И кушать.

У меня это прозвучало как-то чересчур внушительно. Агнес сияла, восторженно глядя на меня, хоть и шаталась от усталости.

 — А как это: купаться? — спросила она....