Чертовщина по-одесски

аааа...», потом громче, выше, выше, будто пленку крутанули, знаете? И под конец... Выгнуло ее, вдавилась вся в меня, хочет мои яйца заглотить... А я знаю, что делаю: одной рукой мну ее булочки, терзаю их, как коршун, а другой лезу в щель, лапаю ей мокрое, горячее ее хозяйство...

Тут она и погибла. Ей-богу, таких воплей отродясь не слышал. Это был какой-то чертячий визг — ну прямо, я извиняюсь, рев бенопилы на лесопилке!"Ну, певица!», думаю, а сам чую кончиком дрына, как из нее горячее течет... Ну, тут и из меня полилось сами знаете что! Ору вместе с ней, глаза на лоб лезут, ëпперный театр меня в ëксель...

***

Выеблись мы с ней до последней капли — и не можем разлепиться. Не хотим. Лежу на ней, стонем оба, хрен у меня твердый — даром, что конченый — и весь в ней. Она его внутри сжимает, не пускает, смакует в себе. Оглушенная, и — по стонам видно, что счастливая, как кот в курятнике. Жмемся друг к дружке, я шепчу ей: как жизнь? Она мне: аааа! И потом: никогда еще не было ТАКОГО... А я ей: обкончалась, моя лапуся, мой рыжий лисенок! Никогда не кончала еще? Она: наверно, нет... Что, думаю, под грузином не так? Под грузином скучнее? Но не говорю, конечно, чтоб не обидеть девочку — а только целую ее, целую, целую и облизываю...

Да чего там говорить! Она пыхтит в темноте, стесняется, потом не выдержала — стала отвечать мне, ручки ее поползли по мне, обвивают меня, ласковые такие, что прямо умереть!... Разогрелись мы быстро — и вот уже я снова ебу ее, и снова она извивается подо мной. Шепчет: аааа! Я не знала, что я такая... Какая, спрашиваю я — и ебу ее, наподдаю ей... Ты самая лучшая, говорю, самая нежная, самая чудесная, я обожаю тебя...

Тут она как-то вздыхает особенно, и говорит: да что уже там, если ТАК... И как прильнет ко мне!

С этого момента началось такое, что у меня просто язык не поворачивается вам это говорить. Потому что она плюнула на все свои колебания, угрызения и прочая, и прочая — и отдалась мне так, что я наяву увидел и луну, и звезды, и солнце, и всю Одессу, и даже Ильичевск. Такой страсти я не видел даже на пьянках в нашей общаге. Есть такое слово: «отдаваться». Так вот: мало кто это умеет. Потому что надо дарить себя, как подарок, вы понимаете? А Света...

Она обнимала меня ручками-ножками, она вжимала в себя так, что хрустели кости; она облизывала меня так, будто я мороженное, а она сто тысяч лет не ела; ее язык лез мне в самую глотку, и это было сладко до смерти, как мускат с медом. А ТАМ, между ног... Она обволакивала мой дрын, сжимала его, смаковала в себе, любила и нежила его, и я просто вытек в нее, как роса!

Да... Мы кончили за ту ночь — ну, так, чтоб не соврать... четыре раза! Вот не сойти мне с этого кресла!

А утром... Продрали глаза — и видим, что оба в мазуте, ну прямо с ног до головы! И я, и она, и вся постель, и даже кусок стены. А все потому, что по дороге в спальню зацепили мазутное ее платье.

Бежим в ванную, — а там... А там!... Ну естественно — нет горячей воды! Обычная одесская история.

И тут она погрустнела. Погрустнев — помрачнела. Стала плакать... Смотрит на меня, говорит: это была ошибка, так нельзя. Ты просто выпил, говорит, и тебе показалось, что ты меня любишь. А я не знала, что я такая. Я думала, я чистая, верная. Прости меня, говорит, — я должна уйти. Я предала Гиви, но я искуплю, говорит, я очистюсь.

Представляете? Выдает мне такие монологи, а у самой глаза на пол-мордочки, и капает из них, как из крана у меня на кухне. Влезла в мою футболку, в штаны, закатала их по колено... Ушла! Как была — перемазанная, чумазая, монтер монтером. Запретила провожать. Запретила искать ее.

А я...

Да что там про меня говорить! Сказал ей только: ты вернешься. Очень скоро. Нет, говорит. Не вернусь.

Вот так...

И что? Вы думаете, тут история и кончилась? Признавайтесь: думаете? Все плачут, чуйвства текут рекой, и все прямо так возвышенно-печально, как у книжах, да? А вот вы и забыли главное, мой юный друг! А главное — то, что все это было — где? Правильно: в Одессе. А в Одессе не бывает, как у книжках. В Одессе бывает только по-одесски.

Ушла, значит, она. А я стою. Столб столбом. Смотрю перед собой в зеркало, и вижу там, я извиняюсь, голого чумазого идиота. Ты идиот, говорю я ему. Такой идиот, как ты, говорю, достоин только портить унитазы. Иди в свой драный сортир опорожняй кишечник, больше ты ни на что ни годен, говорю.

И пошел. Сижу на унитазе — и лезет из меня, я извиняюсь, как из слона. Я с детства был впечатлительный.

И вот тут — в самый, как говорится, ответственный момент... звонок в дверь!

Я подскочил — да так, что чуть не потерял, я извиняюсь, продукт. Знаю, твердо знаю, что это или соседка Зоя Абрамовна просит картошки, или сосед Гоша Зильберман просит велосипед, или еще кто-нибудь чего-нибудь просит... знаю, а все равно думаю: «это ОНА вернулась!»

Завертелся я, понимаете ли, юлой — сливаю свое добро, натягиваю мундир, то бишь трусы, бегу к двери...

А там... А там!..

Ну, кто бы вы думали? А? Думаете, тонкая, нежная, золотоволосая ОНА, прекрасная, как мимолетное виденье? А? Плохо думаете, мой юный друг! Вы таки забываете, что вы в Одессе!

Потому что там стояло чудище, каких я еще не видел. Вы понимаете? Зеленое, вонючее, блестящее... да еще и с рогами.

 — ААААА!!! — ору я. «Вот и зеленый», думаю. «Вот теперь все правильно. Теперь все, как надо. Только я ведь уже трезвый вроде?»

А чудище говорит мне:

 — Ты был прав. Я вернулась.

Я стою, разинув пасть, и смотрю на нее. А она на меня.

А потом мы как начали ржать! И как она бросилась мне на шею, как начала бодать меня своей зеленой головой, перемазывать меня, и приговаривать: вот тебе, вот тебе, вот! соблазнил меня — будешь теперь такой же зеленый и гадкий, и никогда не отмоешься! Никогда! Никогда! И душит меня в объятиях.

Ну, это была судьба, что называется! Я потом говорил ей: вот если б ты не бросалась словами — «все, мол, никогда не вернусь» — тот маляр не опрокинул бы на тебя свое ведро. Я вам так скажу, молодой человек: Бог есть! Потому что кто не выпустил ее тогда из моего двора? И кто ее не пустил в Сухуми? А? скажите мне?

Наобнимались, перемазались, как черти, в этой зеленой дряни с ног до головы — и побежали в ванну. Хватаюсь проверять горячую воду. И что вы думаете? — течет, родная! Течет, как миленькая!

Ну, мы тут же под душ... дубль два, как говорится. Вымылись, причем уже не только я мыл ее, но и она меня... и опять наше мытье перешло сами знаете во что! Это уже у нас добрая традиция, говорю я ей: вывозиться, вымыться, а после мытья...

И тогда уже я ее при свете!... Я тискал, мял и облизывал ее, как счастье, потому что не верил, что она таки вернулась. И... Да, мой юный друг, я разобрался с ней по-мужски! Я не церемонился с ней! Я отлюбил ее своим дрыном до самого пупа! Я взбил ее девичьи булочки так, что они были красные, как гранаты! Я заставил ее выть и кататься по кровати, как рыжую кошку, и царапать мне спину, и пускать слюни счастья! Я показал ей, что такое настоящий мужчина! Она у меня вьюном вилась! Она стонала в экстазе у моих ног! Она была моей покорной рабой! Она у меня... Я ее...

В этот момент раздался звонок в дверь. Дядя Миша подскочил, надел очки — и быстро засеменил к коридору.

 — Светулечка! Сколько цветов! Хорошо ли прошел спектакль? — услышал я за стеной тонкий, заискивающий голос.