Нереида и сатир

Его член уже обтягивался по всей длине мякотью вспоротого лона, теплой и вкусной, как тысяча лакомств. Они пыхтели друг другу в носы, целуясь быстро, крепко и нервно, как голуби. Киссэ изнемогала, запрокинув голову, и умоляюще глядела в небо; напор ускорялся, безжалостный член натягивал ее сверху донизу, чмокая влагой и кровью, и не хватало дыхания, как в холодной воде...

Вдруг Георгий взревел, сжал ее плечи до хруста, вывернулся — и стал заливать тело Киссэ белыми брызгами, размазывая их по соленой коже.

Киссэ вилась змеей, подвывая от сладкого голода и внезапной пустоты в лоне.

 — Намучилась? Погоди... В первый раз никогда не бывает, как ожидаешь. Погоди... — хрипел ей Георгий. Он глубоко и густо забрал воздух, как перед нырянием — и снова прильнул к ее губам. Одна его рука нащупала сосок, другая завибрировала на клиторе, как на струне; губы высасывали горячий рот, и язык нырял внутрь, обволакивая полость убийственно-сладкой, истаивающей солью...

Когда все кончилось — он гладил ее, а Киссэ смотрела остекленевшими глазами на солнце и улыбалась, как новорожденная.

 — Ну вот. Сладко девочке, я же говорил. — Георгий жадно вдохнул и рухнул рядом. С его члена стекали мутные капли.

Над ними плыло небо — синяя воронка, плотная, бездонная, втягивающая их в себя, лишающая веса и памяти...

***

Она приходила к Георгию поздним утром, в солнцепек, и они любились в жаркой тени скалы, заросшей полынью.

Боль прошла на третий день, и Киссэ отдавалась Георгию столько, сколько он мог вынести. Она плела ему венки из полыни, бледных гиацинтов и водорослей, красных, как ее губы; она вплетала ему цветы вокруг члена и говорила: «ему тоже нужен венок»; она украшалась фиалками, галькой и мидиями, и Георгий красил ее голубой глиной, вмазывая комья в густые волосы и сооружая ей на голове фантастические башни с цветными камушками. Соски Киссэ, заласканные до плача, набухли, загорели и выпирали рожками, коричневыми, как галька, а голая пися вечно блестела от влаги.

Однажды Киссэ принесла синюю и белую краску. Они изрисовались, как дикари, а затем Георгий покрасил Киссэ синим, а она его белым — до последнего волоска, до промежутков между пальцев ног, оставив чистым только член; и потом, когда они трахались и терлись друг об друга, белая и синяя краска смешалась, покрыв их тела перламутровыми разводами, причудливыми, как морская пена.

 — ... Или как облака на небе, — говорила Киссэ, размазывая краску по бедру Георгия. — Мы глупые. Мы голые цветные сумасшедшие, — пела она, поджав под себя выкрашенные ноги. Краска плохо смывалась, и чумазая Киссэ плакала потом, как маленькая, оттирая синюю кожу.

Георгий ставил ее раком и распирал сзади, как варежку, а она выла, подметала волосами песок и покачивалась, закатив глаза. Он трахал ее на волнах, меж двух камней: вода укачивала, а Киссэ жмурилась и таяла в холодной соли. Голос ее охрип, огрубел, понизился, она стала рассеянной и бесстыдной; ей нравилось выпячивать гениталии для Георгия, нравилось быть голой, думать и говорить только о трахе, и даже нравилось, когда видели их трах, нравилось ощущать взгляды на тугих грудях, на мокрой вагине, подставленной Георгию, и думать о том, что она права, а их соглядатаи — нет. Они с Георгием потеряли всякий стыд, мочились и испражнялись на глазах друг у друга, как звери, и игрались половыми органами, непрерывно возбуждая себя. Георгий научил ее лизать член, научил седлать его и скользить на нем, как маховик, и Киссэ испытала восторг власти над его телом, леденящий, как волны в бухте.

Белые скалы, синее море и синее небо были с ними. Синий обволакивал все и вся, без границ и пределов, а белый вторгался в синеву, прорезая ее солнцем и остриями скал.

 — Ты во мне, как тот камень входит в море, — говорила Киссэ, стонущая под Георгием. — А я как волны. Я качаюсь, и пою, и плачу. Я волна. Аааааа! — ныла она, содрогаясь от блаженства, и скребла пальцами песок, и била пятками землю, глядя на Георгия черными сумасшедшими глазами...

***

На восьмой день она не пришла.

Ее неприход Георгий предчувствовал давно, и это предчувствие нарастало, как звон в ушах.

Когда прошел день без нее, Георгию вдруг стало холодно. Впервые за весь отдых он оделся, а потом еще обмотался накидкой, отгораживаясь от ветра и моря.

Всю ночь он просидел в накидке, слушая ветер, гудевший над бухтой. Он не знал ни фамилии, ни адреса; они с Киссэ не расспрашивали друг друга, боясь нарушить зыбкий контур своих игр. Они были древними богами, и все остальное сломало бы их игру.

К утру все затянуло тучами. Синего и белого больше не было, а было бурое, свинцовое, стальное, графитно-серое — сверху донизу, от края до края.

Проснувшийся Георгий удивился обесцвеченному миру, размял тело, сунул в воду большой палец ноги — и, поежившись, достал кроссовки и куртку.

Весь день он прождал ее на берегу, а на следующий день решил обойти остров. Настроение у него было тревожное, как ветер, неведомо откуда прилетевший на остров; в его шорохе Георгию чудилась тайна, и Георгий думал о том, что у него разыгрались нервы, как у алкоголика.

Весь островок состоял из скал, миртовых рощ, руин, белых селений, двух десятков пансионатов и большого отеля с аквапарком, занимавшего восточный берег. В пансионатах никто и не слыхивал о Киссэ; бородатые рыбаки, жившие в селениях, не понимали ни слова по-английски — или делали вид, что не понимают; за купюры, добытые Георгием из кошелька, ему было предложено домашнее вино, сушеная рыба, сомнительного вида древности и накрашенные девицы, не напоминавшие Киссэ даже, если смотреть на них сквозь стакан с мохито.

Георгий удивлялся про себя, что никто на острове не похож на Киссэ: здесь прижился совсем другой тип, грубоватый, характерно-южный, носатый и коренастый. В отель Георгия не пустили, да он и никак не связывал Киссэ с лощеными любителями элитного отдыха.

Промаявшись весь день, Георгий вернулся к палатке. Два дня, оставшиеся до самолета, он просидел на берегу, вглядываясь в свинцовое море. Ему не хотелось ни есть, ни спать, и он делал то и другое на автопилоте, подчиняясь телу. Ветер крепчал, и вместе с ним крепчала тревога Георгия. Ему казалось, что ветер говорит ему что-то, и нужно только понять, что именно.

***

Вернувшись в Питер, Георгий продолжил полуавтоматическое существование: ходил на работу, ел, пил, договаривался без малейшего желания или увлечения, а только потому, что так надо.

Внутри он хранил клочок синевы, постепенно отходящей в никуда. Ничто больше не трогало его, и смысл жизни уместился весь, с головой и потрохами, в воспоминания о Киссэ, о ее черных глазах и маленьких губах, красных, как водоросли.

Георгий изменился: стал дрожать и сутулиться, взгляд его стал вялым, жесты — неуклюжими, будто он двигался в искаженном пространстве. Единственное, что занимало его — мифы Древней Греции, которые он принялся внимательно изучать по возвращении домой. Его преследовала странная мысль, и не мысль даже, а тень мысли, догадка, которую он не решался додумать до конца.

Это было смешно и, кроме смеха, пахло бредом на нервной почве, в чем Георгий прекрасно отдавал себе отчет. Но тень догадки, засев в нем, бередила душу, и он понемногу поддавался ей, оправдываясь перед самим собой: «если там мы играли в ту игру — отчего не поиграть здесь в эту?» «Я просто изучаю древние мифы», говорил он себе, — «в конце концов, когда-то это было признаком культуры. Отчего бы мне не стать культурнее?», убеждал он себя — и продолжал искать то, что боялся додумать до конца.

И однажды нашел.

Это было так безусловно-очевидно, что хитрить уже было нельзя.

Георгий ...  Читать дальше →