Художник. Часть 3: Композиция с розами

Свидание состоялось только через неделю. Королева Анастасия требовала, чтобы Анна чаще появлялась при дворе; этого требовала политика.

Слухов о связи с Розалией не последовало. Сама Розалия осталась в числе приближённых, но во всю неделю ни разу не подняла глаз на Анну. Бледно-зелёный шарфик лежал под замком вместе с личным дневником и единственной запиской от Леона.

На рассвете она въехала в лес. Здесь ей начало казаться, что всё живое смотрит на неё; что все знают о Розалии, о Леоне, о том, что сама Анна непоправимо испорчена двором, слухами, роскошью, вседозволенностью... Если бы сейчас она очутилась на грязной улочке с голыми плечами, торгуя своим телом, она чувствовала бы себя гораздо лучше и уместней. Проститутка. Ползёт к своему мужику, грязная тварь.

Когда она постучалась, слёзы наворачивались ей на глаза. Леон был как всегда спокоен и светел. Эта его светлость была не от настроения — его невозможно было определить, — а от того, что Леон, в плюс ко всем своим странностям, был альбиносом. Может быть, именно поэтому он жил и работал в безвестности, в лесу, и быть может, он просто стеснялся своего вида. Но светлые волосы и абсолютно бесцветные брови не уродовали его. Даже разные глаза не пугали Анну; куда страшнее было его бесцветное равнодушие ко всему. Это была не бледность, это было отсутствие цвета; не white, а blank, как сказали бы англичане.

На мольберте стояла очень маленькая картина: это всё, что успела заметить Анна. Она не была закончена; кажется, где-то там была вода, а это всегда нелегко давалось Леону.

Он не разделся. Анна на этот раз лежала на животе. Так тоже случалось; ему необходимо было знать всё тело, не только со стороны лица. Он осматривал её. Тело, белое, плавное, гармоничное, чуть заметно дрожало от сквозняка. Он закрыл и занавесил все окна. Через плотные шторы песочного цвета проникал тёмный свет, от чего кожа казалась смуглой. Свет распределялся неравномерно.

Линия спины должна быть резко изогнута. Волосы нужно заколоть; они невыносимо волнисты сегодня, никак не сочетаются с прямотой стеблей букета и её вытянутыми вперёд руками. Лица не должно быть видно совсем. И розы. Белые розы.

Анна должна была стать податливой. Одной рукой Леон прижимал её плечи к постели, другой поднимал вверх бёдра, и она послушно принимала нужную ему позу, как мягкая глина. Волосы были заколоты в пучок, лицо спрятано между рук. Статуя была почти готова. Потом он куда-то ушёл. Распростёртая как бы перед грозным языческим богом, Анна не хотела ни о чём думать. Все мысли были тяжелы. Вдруг что-то погладило её по спине; лёгкое и прохладное, затем ещё и ещё. Что-то падало сверху: Анна краем глаза увидела, что это белые лепестки. Их было много, они лились на поясницу и ложились вокруг. Затем руки Леона взяли её за ноги, изнутри, и начали медленно раздвигать их, а затем он опять куда-то ушёл.

Стоя так, на коленях, с задранной высоко попой, она представила, какую композицию сделал для себя Леон: сзади можно было увидеть и её заманчивый зад, и бёдра, и нежные розовые губки, и — сквозь раздвинутые ноги — прижатые к постели соски. «Он всё равно не сделает ничего такого, — думала Анна, но успокаивающих мыслей было мало. — Но вдруг он ушёл раздеваться? И эти цветы... ложе Гименея... и поставил меня как... как рабыню, на колени... как я Розалию...»

Эта мысль привела её в ужас. Она стоит почти так же, как Розалия тогда в ванной, и перед глазами промелькнули картины её бесстыдного пышного тела, её до крови растраханный анус и мягкие груди, не помещающиеся даже в две ладони. Анна вспомнила, как без малейшего зазрения совести она облизывала её дырочку, внутри и снаружи; и стоя так теперь, она хотела того же. И чтобы её сначала порвал член Леона, и чтобы Розалия, наклонив её в ванной, ласкала её сзади языком. Внизу стало совсем горячо. То, что ещё неделю назад никак не занимало Анну, теперь мучило её, тем более что Леон был рядом.

Она чувствовала, как между ног сочится вязкая горячая влага, как бесстыдно капает на простыню и стекает на живот. Она кусала губы, вспоминая их встречу с Розалией, и страшно возбуждалась от этих воспоминаний. Она и не думала уходить. Эта простая мысль — повернуть действо в свою пользу — никогда не посещала её в лесном домике. Здесь она была не сестра королевы, а фарфоровая игрушка, материал, который можно лепить, любить и осыпать цветами, а можно и выкинуть за дверь.

Когда её промежности коснулось что-то прохладное и мягкое, еле-еле, как лебяжьим пухом по щеке, Анна застонала. А затем началось что-то непонятное: Леон раздвинул её половые губы, открыв маленькую девственную дырочку. Анна затаила дыхание. Неужели он войдёт в неё сегодня?! Нет, ничего, только всё сильнее раздвигает губки, натягивает влажную от смазки кожу и... боль, неожиданная, раскатилась по телу.

Леон провёл лепестком розы по промежности, присматриваясь. Ему очень понравилось сочетание пунцовой, возбуждённой кожи и белизны цветов. Но коже не хватало яркости. Поэтому он зафиксировал раздвинутые губки прищепками, такими же, что и для белья, только металлическими, с маленькими тупыми зубчиками, и эффект был достигнут ценой ужаса и слёз в глазах Анны. Но он их не видел, а она молчала и не шевелилась.

Дырочка была совсем маленькая и узкая. Он еле просунул туда указательный палец; зато внутри места было предостаточно, хотя и слишком горячо и влажно было на пальце. Он свернул трубочкой несколько розовых лепестков и медленно просунул их внутрь. Анну трясло от ужаса, но она молчала, оглушённая болью и внезапным проникновением во влагалище чужих пальцев. Ещё одна трубочка из лепестков исчезла, заполняя её ноющую пустоту, еле заметно раскрываясь внутри, жестоко дразня её желание. Затем ещё и ещё. Медленно, как и всё, что делал Леон с ней, наполнялась её дырочка лепестками белых роз. Из было очень много. Анна потеряла счёт; она только чувствовала, как нарастает неведомое доселе чувство, такое недоступное и страшное, которое ей так хотелось испытать с членом Леона. Но он предлагал ей лепестки; что ж, она на всё согласна.

Спустя полчаса лепестки туго торчали из маленькой текущей щёлочки, так что Леону приходилось придерживать их, чтобы они не выпадали. Анна плакала от боли, доставляемой прищепками, от обиды, от страсти, и лепетала что-то бессвязное, медленно сходя с ума от неумолимых действий Леона.

— Хватит... боже... ещё... раздери меня! Милый, мне больно... страшно... изнасилуй меня, возьми! О, как ужасно...

Леон молчал.

Наконец он придумал, как удержать лепестки. На столе оставалось ещё пять-шесть роз. Он оторвал у одной цветок с кусочком стебля, свернул потуже и начал медленно затыкать влагалище Анны. Она закричала на середине, и от толчков оргазма всё чуть было не высыпалось, но Леон успел засунуть цветок и теперь дожидался, когда промежность перестанет пульсировать. Всё осталось так, как он и задумал: из девственной, алой, блестящей от смазки щёлочки смотрела белая роза. Он придвинул мольберт и рисовал, пока Анна то рыдала, то умоляла о чём-то, то просто тихо всхлипывала, продолжая держать попку высоко задранной.

Через четыре часа он закончил. Это не была откровенная картина того, что стояло перед ним. Красный и кремовый сливались, образуя страстный вихрь вокруг идеально белого цветка. Внизу мазки напоминали капли крови. Какое-то недосказанное неистовство, бесовство, напряжение было на миниатюрном холсте. Он отвернул мольберт к стене и, страшно довольный собой, начал раздеваться. Картина была полностью завершена.

Анна слышала звук, с которым упала рубашка, затем штаны. Всё так же стоя, с саднящими половыми губками, со слезами на глазах, она чувствовала его приближение, медленное, тихое, как крадётся убийца во тьме. Вот зачем-то остановился, так близко, что чувствуется тепло тела. Какой-то странный хлюпающий звук; не вода, но что-то тягучее. Затем приближение и — за какие-то доли секунды — Анна почувствовала, как он прижался к ней сзади, облепил ...