Сон в морозную ночь

как бы мне ни было больно — этому меня учили с детства. Слезы — проявление слабости. Их могут видеть только самые близкие, и то... Я плачу только при муже, потому что знаю — он не станет меня жалеть, не станет успокаивать, не пойдет у меня на поводу, но сделает все, чтобы больше я не плакала...

И вот теперь у меня есть железобетонный повод, а слез нет. Нет и все. Как нет голода. Жую мандарины и яблоки только для того, чтобы заглушить этот мерзкий вкус во рту...

Снова звоню мужу, диктую лекарства. Привычно говорю: «Целую», и вдруг понимаю, что мне действительно хочется его поцеловать, обнять его шею и плечи, взъерошить его волосы, ткнуться в щетину на щеках, заглянуть в глаза, потереться носом о его нос... Я и не думала, что так соскучилась!

Я заметила, что отношение ко мне изменилось. Теперь в моем присутствии говорят на полтона тише, стараются не заводить разговоров о детях, да и вообще всячески избегают оставаться со мной наедине. Я улыбаюсь про себя — глупые. Да, моей малышки больше нет, но я-то еще жива! У меня еще будут дети.

Но нянечки и медсестры смотрят на меня с сочувствием, доктора, общаясь со мной, и вовсе прячут глаза. Да ладно вам, я не расстраиваюсь, не сержусь, не обвиняю вас. Пустота не может ничего этого. Она потому и называется так, что в ней ничего нет...

Но по ночам мне страшно. Слышится детский плач с нижних этажей. Я прислушиваюсь к нему, и сердце каждый раз замирает, когда он обрывается...

Меня выписывают через два дня. Андрюша меня встречает, потому что за это время он перетаскал сюда полквартиры, и полсупермаркета, а тяжести мне поднимать нельзя...

Мы идем, как раньше, держась за руки. На улице ярко светит солнце, играя бликами от ослепительно белого льда. За два дня в полутемной палате эта яркость меня слепит, поэтому я крепче сжимаю его руку.

Мы болтаем обо всем на свете — о погоде, о политике, о морозе, о музыке, о том, как мы соскучились, о фильмах, об играх. Я пересказываю ему подслушанные мною истории соседок по палате, он улыбается. Вокруг все кружится, несется, меняется на глазах. А нам все равно. Да, внутри у меня теперь пусто, и от этой пустоты хочется кричать, выть. Кажется, что я вот-вот схлопнусь вовнутрь, как мячик, из которого выкачали весь воздух. Но Андрюша не позволяет мне поддаться этой слабости. Он укрепляет стенки моего сосуда, подготавливает меня к тому, что однажды он наполнится вновь. И я ему за это благодарна...

Мы приходим в магазин. Я удивлена — полки пусты. Оказывается, из-за внезапно ударивших морозов и гололеда машины с продуктами не могут до нас доехать — так говорят продавщицы и кассиры. Андрей говорит, что это просто паника. Смотрю на него и понимаю, что эта паника не для нас...

Выходим на улицу, а там... Боже, почему люди этого не понимают? Почему они чего-то боятся, на кого-то злятся, куда-то бегут, когда вокруг такая красота?

Вот стоит обледенелое дерево, залитое ярким морозным солнцем. Оно похоже на декорацию к Метерлинку — так и кажется, что сейчас с его ветвей вспорхнет синяя птица и растает где-то в удивительной глубине неба.

Вот пучок травы, каким-то чудом пробившийся сквозь весь этот снег и лед. Теперь он с потрясающим упрямством тянется к по-весеннему яркому, но еще по-зимнему холодному солнышку. У него нет будущего, у него нет шансов выжить — ночью опять ударит мороз и он неизбежно погибнет — но он радуется уже самой возможности вот так тянуться куда-то вверх, стремиться к чему-то недостижимому. Почему бы не взять с него пример?

Вот карапуз свалился в сугроб и сосредоточенно загребает негнущимися в варежках пальцами льдинки. И к нему, как коршун, уже летит его мамаша с криком: «Вставай немедленно! Ты же простудишься!» Глупая мамаша! Ну, промокнет, ну, замерзнет, но ты же сама приведешь его домой, отогреешь и высушишь жаром своей любви. Ему не нужны никакие лекарства, пока ты рядом! Так что вытруси свою аптечку, оставь в ней только вату и бинт, и твой малыш вырастет большим и сильным... как мой Андрюшка...

Приходим домой. Слова иссякли где-то на полпути. Молчание тягостное, болезненное. Оно гулко отзывается на пустоту внутри меня. Молча бреду на кухню, грею вчерашнюю кашу и сосиски, раскладываю по тарелкам.

Андрей подходит сзади, обнимает меня за талию и все так же молча прижимает к себе. И целует в затылок.

— Андрюш, нам же сейчас нельзя, — тихо останавливаю его, с трудом сдерживая тяжелый вздох.

— Я помню, — улыбается он, а его руки уже мнут мою грудь. Я не сопротивляюсь. Я млею, когда он так делает. — Но целовать и обнимать мою жену мне же никто не запретил? И тебе, кстати, не запрещено ласкать меня.

— Давай будем ужинать, — сглотнув комок, разворачиваюсь к нему с тарелками в руках.

— Может, в спальне? Я там кино нашел, которое ты просила...

— Давай, — улыбаюсь.

Андрей отпускает меня, подхватывает табуретку и чистое полотенце и идет в спальню. Я иду следом с тарелками и вилками...

* * *

Почему-то светло. Андрей сидит на диване голый. Я улыбаюсь ему.

Он у меня очень красивый — крепкие плечи, сильные руки, узкие бедра, жилистые ноги. Его член уже покраснел от подступившей к нему крови и, гордо вздыбившись, смотрит на меня с кривой ухмылкой.

Я стою перед ним тоже голая. Я ощущаю, как по моим ногам медленно стекает густая черная кровь. Мне это неприятно.

— Андрюш, нам же нельзя... — говорю я, пятясь к двери.

Он лишь вздыхает в ответ, хватает меня за локти, крепко прижимает руки к бокам и с силой насаживает на себя.

Я кричу — от боли, от обиды, от страха. Он никогда не вел себя так со мной. Он никогда не делал ничего против моей воли. Он бы ни за что не сделал мне больно!

Но я ощущаю его член внутри себя. Это точно он, точно мой муж — я узнаю эти ощущения, наверное, из тысячи... Он двигается. Сначала медленно — вверх... вниз... вверх... вниз... Но если раньше я получала от этого несказанное удовольствие, то сейчас мне просто больно. Кажется, будто мой живот сейчас лопнет. А он продолжает долбить — именно долбить, а не любить, как мы привыкли говорить. Я уже кричу в голос:

— Андрюша, не надо, перестань, мне больно-о-о!

Но он, кажется, меня не слышит.

Кровь черными сгустками продолжает вытекать из меня, растекаться по его члену, по ногам, по дивану, по полу.

Андрей начинает ускоряться. Боль становится невыносимой. По моим щекам текут слезы. Я уже не кричу — на одном из пиков я сорвала голос. Поэтому сейчас я просто тихо скулю, как побитая собака. Но он не останавливается.

С каждым разом его головка ударяется обо что-то у меня внутри с такой силой, что я взвизгиваю. Но он глух к моим страданиям.

И продолжает наращивать скорость.

Это мучительно, больно, неприятно. Я чувствую себя грязной и раздавленной, но где-то в глубине души мне не хочется, чтобы он останавливался. Почему-то мне кажется, что когда он закончит, произойдет нечто еще более ужасное, чем это.

А он все ускоряется. Кровь уже не просто стекает, она льется бурным потоком, почти как там, в больнице. Но Андрей, обычно такой брезгливый, сейчас не замечает ничего. Стиснув зубы, крепко вдавив мои локти в бока, он с удвоенной силой насаживает меня на себя, будто пытаясь проткнуть. Но при этом не целует. Я заметила это только сейчас. И он напряжен — я чувствую, как от напряжения слегка вибрируют его мышцы.

А еще в его глазах нет желания. Только злость. И это меня пугает куда больше, чем даже то, что он трахает меня, натягивает чуть ли не по самые колени всего через двое суток после аборта.

Вдруг он замирает. Я чувствую, как внутрь меня бьет мощная горячая струя. Попадая на еще не восстановившуюся слизистую, она вызывает жжение, будто в меня втыкают раскаленный железный штырь.

Я почти теряю сознание от боли.

Он приподнимает меня над собой и брезгливо бросает на пол, как старую тряпичную куклу. Я падаю навзничь. Волосы рассыпаются по плечам.

Я слышу, как он встает, как одевается, как направляется к двери в коридор.

Собираю волю в кулак и медленно поднимаю голову:

— За что? За что ты так со мной?

Замирает на пороге:

— Я не хочу быть с женщиной, которая не способна родить мне ребенка, — в голосе металл.

От этих слов мое сердце разрывается на части. (sexytales) Хочу ему что-то возразить, но он уходит. Через время слышу, как хлопает входная дверь.

Больно... Боже, как больно...

Мой сосуд схлопнулся. Вакуум внутри больше никогда не заполнится...

* * *

— Ириш? Ты что здесь делаешь? — он держит меня за запястье и улыбается.

Я стою на подоконнике. Окно открыто. Еще чуть-чуть и боль пройдет...

Я оборачиваюсь к нему. Потом обвожу глазами комнату. Темно. Ночь...

Так это что, был сон? Всего лишь сон?

— Ириш, идем в постель, окна завтра помоем, — он обнимает меня за талию, снимает с подоконника, бережно кладет в кровать, затем закрывает окно. — А еще лучше весной. А то, говорят, еще морозы будут.

— Андрюш, ты... — тихо спрашиваю, а к горлу подкатывается комок. — Ты на меня... не сердишься?

— За что? — он смотрит на меня в недоумении — я хорошо вижу в свете морозной луны.

— Ну... что я... не могу... родить...

— Глупенькая, — он улыбается, проводит рукой по моим волосам, целует губы, и я понимаю все...

Боже, какое это счастье, ощущать его внутри себя! Как он двигается, как пульсирует, как вдруг прорывается густой вязкой жидкостью! Как дрожит и выгибается, выплескивая остатки страсти, и как валится на тебя, вымотанный этим, опустошенный. Чувствовать его вкус на своих губах, слышать его еле слышный шепот: «Глупенькая моя, маленькая, красавица», отвечать лишь мимолетным поцелуем и одновременно проваливаться в сладостный сон...