Роза-лягушка

Страница: 2 из 3

как и Татлы-Гюль, размышлял де Кардильяк, только рабство мое добровольно...

Когда он вошел к нему, благоуханный Айяз, красный, как гранат, хлопал по заду голую Татлы-Гюль, стоящую на четвереньках.

— Я позвал тебя, мой славный друг, чтобы разделить с тобой сладость, ээээ, лучшего плода моего сада... Она твоя! Я дарю ее тебе! Не насовсем, конечно, но сегодня... сейчас она твоя! Она твоя... до заката! Нет, до полудня! Возьми ее! — он щедро взмахнул рукой и отодвинулся от Татлы-Гюль, приглашая де Кардильяка согрешить со своей наложницей.

Тот ожидал чего угодно, но только не этого.

Признаться, предложение Айяза вызвало в нем, помимо удивления и брезгливости, и совсем иные чувства. Грешный отросток давно распирал чулки при виде набухших грудей Татлы-Гюль. «Ты не женат», нашептывал ему внутренний голос, «а девочку не сношал никто, кроме Айяза, в ком не гнездится никакая болезнь, кроме глупости... Ты не рискуешь ни душой, ни телом... А отказ равносилен оскорблению...»

— Благодарю тебя, мой царственный друг, — сказал де Кардильяк. Помедлил, оправляя парик, вздохнул и подошел к девушке.

Совесть скребла в печенках, но разум и тело уже сказали «да».

— Повернись ко мне, — приказал он, тронув ее.

Девушка не двинулась, и он мягко перевернул ее на спину, обхватив за живот. Красавица Татлы-Гюль безучастно смотрела на него, измученная неутоленной похотью. Щеки ее горели, приоткрытый рот хватал воздух. Она была так хороша, что перехватывало дыхание.

— Бедняжка. Прости меня, — сказал де Кардильяк по-французски, скинул парик к чертям собачьим, опустился к Татлы-Гюль и стал ласкать ей лоно. Пальцы окунались в него, как в горячее масло.

Девушка застонала. Глаза ее расширились, личико удивленно вытянулось, будто спрашивало «что ты делаешь со мною?» Стон усилился, когда виконт принялся ласкать ей груди и все тело.

Он старался вкладывать в свои прикосновения не только похоть, но и нежность, и участие, и девушка почувствовала это. Приподнявшись на локтях, она благодарно подставлялась его ласкам, на которые де Кардильяк был великий мастак. Он мял ее упругое тело, как тесто, пропуская соски между пальцев, и все сильней массировал промасленное лоно. Затем он нагнулся и прильнул языком к горячему соску, потом к другому. Татлы-Гюль прямо-таки захлебнулась стоном и выгнулась, как кошка, подставляя ему всю себя — «на, бери, ешь, да поскорей!»

Юный наследник Гераев хмуро наблюдал за этой сценой.

— Я предложил тебе насладиться лучшей розой моего сада, а ты играешься с ней, как с куклой, — сказал он.

— Нет большего наслаждения... чем дарить его женщине, о благоуханный... — виконту было нелегко говорить: его язык был занят более важным делом.

Нацеловав груди Татлы-Гюль, он отполз ниже, к бедрам. Изумленный Айяз глядел, как Дилья целует ее в самое лоно, будто в губы, и в это же время мнет ей груди, вытянув руки вперед.

Невольницакричала, как от сильной боли, корчась и закатывая глаза. Ловкие руки Дильи сновали по всему ее туловищу, а губы чавкали в лоне, будто он выедал ей утробу. Крик Татлы-Гюль перешел в визг, визг — в оглушительный вопль, во время которого Дилья вдруг ловко подскочил, обнажил уд и вознил его в зияющую пещерку, брызжущую струями жидкости. Сильными, быстрыми движениями он стал сношать Татлы-Гюль, держа ее за бедра, а та пищала, извивалась, как ящерица, и молотила разрисованными ножками по ковру.

Это продолжалось довольно долго, пока крик ее не начал слабеть, и с ним не смешался стон Дильи, пустившего семя.

Отвалившись от невольницы, он не стал шлепать ее по заду, щипать ей груди и рисовать на ней узоры раздавленной вишенкой, как любил делать Айяз. Дилья лег с ней, положив голову ей на плечо, и принялся гладить ее по всему телу, кончиками пальцев щекоча разгоряченную кожу.

Губы Татлы-Гюль расплылись в блаженной улыбке, глаза закрылись, и минутой спустя она спала, улыбаясь во сне.

— Ну, вот и все. Не буди ее: такой сон слаще меда и щербета. Благодарю тебя, о благоуханный, за твою великую милость, — виконт учтиво поклонился, подобрал с пола парик, натянул его и, кланяясь, вышел прочь.

Не успел он пройти к себе, как его догнал невольник.

— Благоуханный повелитель... просит достопочтенного Дилью... вернуться к нему... — выпалил тот, запыхавшись.

«Чертов павиан», думал де Кардильяк, повернув обратно. «Так и знал, что это плохо кончится...»

Он был прав, хоть дело было совсем не в Айязе. Когда виконт вернулся в его покои — что-то розовое и горячее кинулось к его ногам, взметнув волосами, упало на колени и принялось целовать ему руки.

— Блягодарью... о блягорадью... — шептала Татлы-Гюль.

— Она никогда не благодарила МЕНЯ. Радуйся, о Дилья, — мрачно процедил Айяз.

Несколькими днями спустя виконт, проходя по двору Айязовых покоев, вдруг наткнулся на Татлы-Гюль. Похоже, она ждала его.

— Блягодарью... — она снова упала на колени.

— Встань... встань, ну что ты... — говорил де Кардильяк. Ему хотелось обнять ее, дать ей уткнуться ему в шею... и он так и сделал. Оглянувшись, он схватил девушку за руку, утащил ее в густую тень винограда и прижал к себе, чувствуя горячую наготу сквозь камзол.

Татлы-Гюль отчаянно ласкалась к нему.

— Постой, постой, — бормотал де Кардильяк, уворачиваясь от лизучих губ. — Не надо. Не здесь...

Он хотел ее до полусмерти, но сношаться тут, во дворе, было равно самоубийству. Сцепив зубы, виконт поймал руку Татлы-Гюль, положил ее на свое грешное хозяйство — и спустя секунду выл, зарывшись в ее волосы. Понятливые пальчики исторгли из него фонтан семени так быстро, как вода брызжет из водостока.

— Ты... ты... так нельзя, — бормотал виконт, покрывая поцелуями ее затылок. — Это опасно...

— Купи мене, — сказала ему Татлы-Гюль. — Я не знаю, кто ти, но ти христиан, ти добрый. Купи мене!..

— Как я тебя куплю, если твой повелитель влюблен в тебя, как кот?

— Купи мене. Купи мене... — шептала Татлы-Гюль, закрыв глаза.

— Только, если ты станешь отвратительна ему. Только тогда, не иначе.

— Отврит... тильна? — она с трудом произнесла это слово. — Я... я понимай...

3.

Выхода не было.

Черное тело болело от вечного напряжения, от пинков и от спанья на камнях. Она не чувствовала кожи — только ноющую боль внутри.

Когда-нибудь, когда подвернется случай, она убьет себя. Она уже придумала, как сделает это, и утешала себя мыслями об утоплении в морской воде. Ей казалось, что оно будет умиротворяюще сладким, как растворение меда в молоке, и что она сразу попадет в рай, где отдохнет как следует. Плохо, что там не будет Его, но это ненадолго: рано или поздно Он тоже умрет, а она умеет ждать.

Она придумала и то, как доберется к морю. Через Ахмеджид идут караваны в Кафу. Нужно залезть в какой-нибудь мешок. Ее могут, правда, поймать и убить, но все лучше, чем здесь...

Самое страшное было — попасться Ему на глаза. Чтобы Он увидел, какая теперь она. Это хуже смерти, это... это...

Она вжалась в камень.

— Постой-ка, матушка, — донесся голос, бесконечно прекрасный, как и сам Он. — Растолкуй мне, что стряслось с нашим повелителем? И где Татлы-Гюль? Благоуханный Айяз уже третий день как не хочет видеть меня, его возлюбленной нигде не видно, невольники как в рот воды набрали...

Они вышли на середину двора — Он и Чембердже-ханум.

— Ах, ах... — Чембердже-ханум десять раз ахнула, оглянулась и всплеснула руками. Затем отвела его в тенистый уголок — совсем рядом, в двух шагах от нее (о ужас, ужас, ужас!) — и зашептала:

— Плохи дела, чужеземец. Ах, плохи... Разве ты еще не видел ее?

— Кого?

— Ту, которую называли Татлы-Гюль.

— Говорю же тебе: не видел целых три дня. Что, ей уже дали другое имя?

— Ах, ах... Благоуханный наложил печать молчания на мои уста. Под страхом пыток и ужасной смерти...

— Ты, верно, не хочешь получить пять золотых,...  Читать дальше →

Последние рассказы автора

наверх