Три цвета жизни

Натянув балаклаву, военный толкнул девушку к воротам.

— Так страшнее, да? — скривилась та.

— Молчи... Слава Бобру! — крикнул военный охране, вскинув руку.

— Навеки слава, — сонно отозвались из будки. — Куда?

— На допрос. К Бате.

Заскрипели ворота. Военный включил фонарь, прорезавший ночь золотой иглой, и вытолкнул девушку вперед, в туман.

Какое-то время они молча шли. Потом, когда последнее здание осталось позади, и они вышли в поле, бездонное, как ваккуум, девушка оглянулась.

— Пошлаааа, — зашипел военный, снова толкая ее.

— Без суда? — одними губами спросила та.

Они шли долго, долго, пока огни за спиной не расплылись в золотые кляксы. Военный ослабил фонарь до минимума, и тот едва освещал вымокший асфальт.

— Стой, — вдруг сказал он, оглянувшись.

Девушка, не слышав, прошла пару шагов вперед. Потом оглянулась.

— Здесь?..

— Что «здесь», «здесь»?! — снова психанул военный. — Задолбала! Вот!..

Он снял снял автомат и положил на землю. Рядом пристроил фонарь. Потом отошел назад.

Девушка секунду или две смотрела на него. Потом кинулась к автомату, схватила его, направила на военного...

Тот стоял, скрестив руки.

— Я, эта... чесать буду отсюда. Хочешь — вали к своим. А хочешь — давай с мной. Вместе веселей.

Девушка стояла, глядя в темноту. Потом сказала:

— Я не слышу...

— На, держи. Да не вздумай стрелять, — военный подошел к ней, протягивая какую-то штуку.

Девушка вскинула дуло, но тут же опустила.

Дрожа от напряжения, она дала ему подойти и сунуть ей в ухо слуховой аппарат.

— Сейчас слышишь?... Я говорю: давай со мной. Я отсюда делаю ноги, и ты со мной... хочешь? Давай вместе. Слышишь меня?

— Слышу. Ты... хочешь бежать к нашим?

— Нахер мне твои ваши! Я просто хочу бежать. От этой долбаной войны, ясно тебе?

— Я... если убегу, я продолжу свое дело. Пока враг ходит по моей земле... Почему ты с ними?

— Я же говорил тебе... Эээх, да ты же плевалась только, вон в глаз мне попала, до сих пор чешется... Я же тебе столько объяснял... Когда по моей хате шарахнули ослисты...

— И ты в это веришь?

—... Не перебивай! Когда по моей хате шарахнули, и ты умерла... Ну, я так думал, что ты умерла, я же не знал тогда... До того я к тебе не очень... так, гормончики и все такое... но после — меня как прошибло. Ради тебя я прорвался тогда в Боброполь, вступил в добровольческий батальон... Это все ради тебя, ради твоей памяти... Я хотел отомстить за тебя, понимаешь? И вдруг — ты жива. Ты...

Шмыга замолчал.

Молчала и Лю.

Фонарь светил в ночь золотым пучком, и в нем плавали искорки влаги...

— Ты седая или покрасилась? — спросил Шмыга.

— Седая.

Лю снова замолкла. Потом продолжила:

— Как начали отрастать — оказалось, что седые. Розовое я остригла нахрен...

Они опять замолчали.

Потом Лю сняла автомат, бережно, как ребенка, положила его на асфальт и подошла вплотную к Шмыге.

— А сейчас они у тебя золотые, — сказал он ей.

— Золотые? Почему?

— Фонарь... А на волосах у тебя капельки... Светятся...

Осторожно, будто боялся обжечься, он провел рукой по ее волосам.

Лю стояла, не шелохнувшись.

Потом начала тихо всхлипывать.

Шмыга гладил ее по голове, а она плакала все громче, клонясь к нему.

Вскоре они целовались, намертво всосавшись друг в друга ртами, как пиявки. Туман окутал их золотой шалью, мерцавшей в фонарном луче.

Потом Шмыга, задыхаясь, стал сдергивать мокрые брюки с Лю и с себя. Она неуклюже помогала ему...

— Аааай! Больно...

— Что это?

На бедре у нее темнел то ли шрам, то ли кровоподтек размером с блюдце.

— Татуировка была... Великого Ослана. Соскребли пемзой... я орала, а они скребли...

— Тебя насиловали?

— Не хочу об этом...

Шмыга долго целовал ей бедра и живот. Потом с энного раза проник в нее, и они снова выпрямились, раскачиваясь в тумане, будто танцевали медляк.

— Не знала, что можно трахаться вот так... не трахаясь...

Она уже не плакала. Шмыга сопел и слизывал с ее лица золотые капельки — то ли дождя, то ли слез...

Их так и не нашли, хоть и объявили в розыск.