Чокнутая (эрофантастическая повесть). Часть 2

С тех пор, как я привел Аэа в Москву, моя жизнь изменилась так, что я порой не верил ни глазам своим, ни ушам, ни телу, — и только необяснимое чувство реальности, которое позволяет нам отличить бодрствование от сна, говорила мне, что все это — наяву.

Разумеется, я не сказал никому, что Аэа — инопланетянка. Никому, кроме мамы. Для мамы моя личная жизнь была слишком больной темой, чтобы я мог скрыть от нее правду. Перед первым визитом к маме я подробно поговорил с Аэа, рассказав ей о земных обычаях, о семье, о роли матери и многом другом. Все это было актуально не только из-за грядущего знакомства, но и потому, что Аэа сказала мне:

 — Я чувствую — во мне что-то изменилось. Появилась новая точка, новая энергия. Во мне растет новый человечек.

У нас с Аэа будет ребенок, и Аэа станет первой настоящей матерью своей планеты за много веков! При одной этой мысли мне хотелось сжать, стиснуть ее до синяков...

Встреча с мамой прошла непредсказуемо, как я и думал, — но в итоге все окончилось благополучно. Вначале я долго готовил почву:

 — Мам, она не такая, как все. Она совсем особенная, — понимаешь?

 — Понимаю, понимаю... Да покажи мне ее! Посмотрим, что в ней такого особенного.

 — В самом деле, мама, — говорю я, и зову: — Аэа!

Аэа немедленно соткалась из воздуха прямо перед мамой.

Потом, пока я бегал на кухню за нашатырем, Аэа успела привести ее в чувство; вернувшись, я увидел, как она держит ее за руки и говорит своим виолончельным голосом:

 — Здравствуй! Не бойся меня!...

«Черт, забыл сказать Аэа, что маму надо называть на вы» — думал я, входя в комнату. — Мама, не удивляйся: Аэа только месяц на нашей планете, и еще не успела освоиться с нашими обычаями. Но мы ей поможем. А, мам?

Мама молча смотрела круглыми глазами то на Аэа, то на меня. Правда, когда Аэа в тот же день вылечила ее от гайморита, гипертонии и боли в суставах, мама сразу полюбила ее, как родную. А мне говорила:

 — Хорошо, что она колдунья. Хоть оно и грешно, — а все-таки было скучновато без колдовства. Жаль, никто не поверит...

 — Мама, — отвечал я, — никакая она не колдунья, а самая обыкновенная инопланетянка. Вернее, не самая обыкновенная, а самая лучшая. Самая-самая. На своей планете она была — знаешь кем? Самой сильной, самой крутой, самой-самой могущественной... ну как же это называется?..

 — ... Колдуньей, — подсказывала мама, и я сдавался.

За последнее время Аэа страшно изголодалась по любви — ну как же, не кончала целых четыре дня! — и прямо при маме начала ко мне приставать. Я, стыдно сказать, боялся, что мама приревнует — но моя золотая мамуля сказала:

 — Бедная девочка и так одна на целой планете. Иди удели ей внимание, а то она затоскует.

Я поцеловал Аэа — и она сбросила всю одежду прямо при маме; подхватив бесстыдницу за талию, я поспешно утащил ее в комнату, — пока мама не успела прийти в себя.

Сопротивляться Аэа, когда она хотела любви, было совершенно невозможно. Голая Аэа будто вгоняла в мое тело цветные молнии; ее рука проникла мне под одежду, взяла меня за член, другая рука заползла в попу; язык ее проводил по моей шее горящие полосы, и мягкие груди терлись об меня, наполняя меня сладким током.

Я, наполнившись за полминуты диким желанием, не мог сдерживаться: миг — и мы катались по кровати, визжа, как дикие зверята. Плюнув на все запреты, я дал себе волю и всаживался в Аэа так, что она выла и хрипела на всю улицу. Рррраз, и другой, — и еще раз! и еще! — яйца мои с размаху шлепались об Аэа, окаменевший кол сминал ее внутренности в лепешку... руками я терзал ей груди, комкал пальцами соски — и смотрел ей в глаза, впитывая ее бешеный, умоляющий взгляд, который бывал у нее в минуты невыносимого наслаждения.

Мы подпрыгивали на постели до потолка; это было похоже на мучительный спорт — борьбу или парные гонки; вокруг нас накапливалось цветное свечение, густело, выплывало прочь из комнаты, — и, когда мы провалились в блаженную пропасть и закричали от страшной огненной пустоты, окутавшей нас, в воздухе снова сверкнула голубая молния...

Мамы в квартире не было. Правда, через минуту она зашла — и взволновано сказала:

 — Жуть какая: мы видели шаровую молнию! Голубую, настоящую! У Палыча сгорел телевизор... — А потом добавила с укором:

 — Я сбежала, чтобы не слушать ваши песни. Но все равно слышала... Вы заглушали и новости, и даже Киркорова...

Вместо стыда меня вдруг охватило нечто вроде гордости, и я крепко обнял Аэа — голую, так и позабывшую одеться.

Она стояла перед мамой во всей красе, прижавшись к мне — гибкая, нежная, окутанная сверкающим каскадом черных волос, стекавшим к попе, с гордой воздушной грудью торчком, пухлыми сосками, потемневшими от любовной пытки, с нежной безволосой щелью, матовыми бедрами и липкими потоками спермы на коже; ногами она оплела мои ноги, и всеми изгибами фигуры обтекала, обвивала меня, как плющ.

Она светилась любовью, силой — и невозможной, невероятной красотой, от которой сводило дыхание, как от мороза. Мама смотрела в ее огромные глаза, на ее нежную, чуть печальную улыбку — и я читал в ее взгляде невольное восхищение, проступавшее сквозь укоризненную мину.

***

Аэа всегда ходила у нас совершенно голой, и вслед за ней я тоже стал постепенно отвыкать и от одежды, и от приличий. Правда, я так и не научился спокойно смотреть на голые сиси, свисающие над столом во время завтрака, и на умопомрачительный изгиб спины, — и во время разговора, который всегда шел за завтраком (мама обычно расспрашивала Аэа про жизнь на ее планете) переполнялся таким желанием, что, едва дотерпев до конца завтрака, утаскивал Аэа и буравил ее членом, едва зайдя за угол кухни.

Скоро я потерял всякий стыд и трахал Аэа прямо при маме — за завтраком, во время бесед и когда угодно. Мама вначале возмущалась, но потом привыкла — нам нужно было кончать по десять-пятнадцать раз в день, а отселяться было некуда. Мы перестали запираться, и мама спокойно ходила мимо наших совокуплений; если я сидел и говорил с мамой — на мне обычно сидела Аэа, и мой член был в ней. В совокуплении мы проводили значительно больше времени, чем по отдельности — в нас постоянно горело неодолимое желание слиться, сплавиться в один организм, стать одним телом; даже пузико Аэа, которое выросло очень быстро, не мешало нам, и мы только находили другие позы, — а я думал: как же быть, когда ребенок появится на свет, подрастет, станет все понимать?..

Аэа не знала ни стыда, ни стеснения — и готова была отдаваться мне в любое время в любом месте. Земной одежды она так и не признала, и никогда не носила больше двух вещей: блузки и шортов. Белье она одевала только по моей просьбе — перед сексом (ну, не мог же я лишить себя такого удовольствия — снять с ослепительной Аэа кружевную маечку, а затем — и лифчик, и трусики!)

В своей униформе — шорты/блузка — она ходила круглый год, и зимой и летом; в самый лютый мороз она спокойно шагала босиком по снегу, вызывая ужас и любопытство очевидцев. Обувь была противопоказана ей: босыми ступнями она впитывала энергию Земли. По этой же причине она не одевалась, ограничиваясь на людях неизбежным земным минимумом: изоляция тела от Вселенной блокировала свободный обмен энергией. Аэа была совершенно небрезглива к грязи, никогда не обходила лужи, могла лечь на землю в любом месте...

Вначале я переживал, что Аэа будет вести земную жизнь, непривычную и бессмысленную для нее. Но все сложилось наоборот: Аэа жила так, как жила всегда — в полной гармонии с миром и собой, — а я быстро расставался со всеми привычками и переходил ...