Ночка

... — Ночка нервно засмеялась, — Я обитаю в мире богов. А на землю только по ночам схожу.
 — Значит, завтра ночью? — спросил Даня, смирившись с игрой. — Где?
 — А хоть бы и здесь. Вот на этом самом месте, под фонарем. Ровно в полночь. Не уснешь, добрый дух?
 — Усну — разбудишь...
 — Ну, нет. Уснешь — уплыву обратно.
 — Ладно, ладно. А давай...

Даня не договорил: Ночка с плеском прильнула к нему — он ощутил упругие холмики, упершиеся в него — и обняла его, прижавшись щекой к ключице.
 — Вот. До завтра! — оттолкнулась от Дани и поплыла прочь.

Даня стоял, как околдованный, не шевелясь, еще минут десять. Через какое-то время ему почудилось, будто кто-то поет прямо в море...

Правда, с набережной, мерцавшей россыпью огней, орали сотни динамиков, и он не мог сказать определенно, слышал ли он что-нибудь на самом деле.

***

Назавтра Дане предстояла нелегкая задача: как-нибудь убить долгий, томительный день, отделяющий его от полуночи, — и он отправился на набережную.

Часа два он бродил среди горластого, локтистого, цветастого океана бюстов, талий, ножек, купальников, бикини, пляжных платков, темных очков, шаурмы, шашлыков, самсы, экскурсий, мата и «Владимирского централа», ни на что не глядя; остановился только полюбоваться, как и всегда, на негритянку, заплетавшую модницам афрокосички.

«Мастерская» негритянки располагалась прямо на улице. Негритянка была густо-коричневой, как черный шоколад или палисандр. Она блистала красотой невиданной заморской твари: львиной пластикой каждого полудвижения, ювелирным профилем эбеновой статуэтки, пружинистой фигурой... Когда она вставала, на голове ее мерещился невидимый кувшин.

Она была настоящей африканкой: всегда молчала, не понимая, видно, ни слова по-русски. Фигура ее была обернута тканью, пестревшей цветным орнаментом, броским и лапидарным, как тотем. Уши ее были в кольцах, руки-ноги в браслетах, ступни босые, волосы — полностью сплетены в сотни тоненьких шнурочков. В каждом из них змеились бежево-золотистые нити. На макушке косички были убраны в толстый моток, куда африканка вставляла ножницы и расчески.

Афрокосички были писком моды. Каждое второе существо женского пола, вне зависимости от возраста, цвета волос и проч., щеголяло этой хитроумной конструкцией на голове. Некоторые при ближайшем рассмотрении оказывались парнями: мода не знала ни возрастных, ни половых ограничений. Даня не знал ничего более уродливого, чем такое издевательство над шевелюрой; разве что бритье налысо было ему отвратительнее.

Но африканка была единственным — и блистательным — исключением: косички так шли ей, что невозможно было и представить ее без них. Золотисто-пшеничный моток так весело венчал черную лакированную головку, что все, проходя мимо, улыбались и радовались ее ослепительной и дикой красоте.

Все контакты с клиентурой вела девушка-помощница — обыкновенная, «наша». Негритянка плела косички, а та ей помогала. За работой негритянка молчала, но выражение ее лица менялось каждую секунду, и за ним можно было наблюдать подолгу, как за морской рябью. Глаза ее вспыхивали озорными огоньками, пухлые губы складывались в тысячи улыбок — от ослепительно-жемчужной до потаенной, едва видной, тени, живущие в ямочках черных щек, мерцали своей неуловимой жизнью. Дане казалось, что она радостно смеется всему, что здесь видит — с недосягаемой высоты своей первобытной красоты и гармонии.

... Долго любоваться негритянкой было нельзя — неудобно, да и солнышко припекало; Даня, разозленный толпой, сбежал за город, на пустынные берега Мёртвой бухты, и промаялся там остаток дня, считая каждый сантиметр траектории солнца, а как стемнело — каждый клочок исчезающего света, каждую новую звезду, ожидая полуночи...

Но только с моря раздался знакомый гортанный голос — «э-ге-гей! есть кто живой?» — Даня дрогнул и ринулся на зов. Ночь была звездной, и в белесой мгле моря виднелись пятна плавающих голов. Он не отозвался — подплыл, стараясь не плескать, к вопрошающей голове, накрыл ей руками глаза...
 — А-а-ай! Кто это хулиганит?
 — Угадай. Три попытки: Нептун? — мимо. Киркоров — тоже мимо. Кто же это?
 — Не поминай имя Киркорова всуе. В полночь тем более. Тьфу-тьфу-тьфу, чур меня, чур! — отвечала Ночка, брызгая на Даню. Прикрыв лицо, он отпустил ее, — а она подплыла к нему, обвила руками, оплела ногами, прижавшись в воде голым телом, — Ну, здравствуй! — и крепче вонзила в него холмики грудей, — Здравствуй, дух. Я скучала. Очень. А ты?

Даня не знал, каким словами выразить тоску дня и сногсшибательную радость встречи — и потому просто крепко сжал ее и поцеловал в лоб:
 — Вот.
 — Так, понятно. Снова полное родство душ. Ну что, дух, поплыли в мое царство? А то здесь слишком светло...

... Они игрались и возились в воде, как дети, позабыв о стыде и приличиях; возня закружила так, что Даня физически ощутил, как открываются шлюзы его души, и сквозь них рвется наружу буйный поток.

Он общупал, наобнимал и нагладил невидимое, блещущее отражениями далеких огней тело — сверху донизу, в каждом его изгибе, в каждой ложбинке; все потаенные их места были открыты прикосновениям, и в минуту усталости от игры они занялись исследованиями:

 — Какой он у тебя!... — говорила Ночка, ощупывая Данин ствол. В голосе ее слышалось смущение, но мгла поглощала стыд. Даня растекался, расслаивался изнутри на тысячи блаженных ручейков, которые наконец взорвались под Ночкиными руками...

 — Что это было? Ах!... оно самое? — заинтригованным и дрожащим голосом вопрошала Ночка, и Даня вместо ответа плотно прижимал ее к себе. Перебирая складки Ночкиного бутона, он расспрашивал её, и она застенчиво разъясняла:
 — Это малые, они прячутся в больших, как такие лепесточки у цветов, знаешь? А под ними — то самое... парадный вход. А тут... ааааа! тут если трогать — просто кры-ыша съезжа-а-а-а-ает!... Ооооооу!

Голос её дрожал от головокружительного бесстыдства ситуации; Ночка танцевала в воде от возбуждения и казалась Дане русалкой.

Тогда же они и поцеловались. Первый в Даниной жизни поцелуй был долгим, обволакивающим и тёрпким от морской соли. Близость лиц и дыханий оглушила его; упоенный Даня открыл, что губы умеют говорить без слов, и восторженно признавался Ночкиным губам в любви.

Бессловесное понимание и слияние оглушало, топило в единой сверкающей радости. Нарастая, оно требовало крика, визга, — и скоро Даня с Ночкой кусались губами и визжали, выпуская пары экстаза; в ход пошли языки — вначале они вылизали соленые лица, а затем забрались в рты и связались там, сплавились в единый пульсирующий комок.

Именно тогда рука Дани, шарящая по мокрому телу, забралась в складки бутона, липкого и горячего, и Ночка захрипела, забилась бедрами в воде, впившись Дане в рот, как пиявка. Искры фосфоресцирующего моря устроили настоящий фейерверк — приветствие первому оргазму ночной богини, слаще которого она не знала ничего...

Расстались они под самый рассвет.
 — Меня убьют дома. Впрочем, не убьют: скажу, что уснула на берегу. Я ведь и в самом деле будто уснула... А? Ведь нам снится все это? Не бывает наяву так хорошо, дружочек мой, родной мой, ааааа...

Даня хотел протянуть время, чтобы рассвет осветил его невидимую Ночку — но она сказала:
 — Пора. До свиданья, дух. До следующей полуночи. Если буду жива.

Впилась ему в губы, прижалась грудями — и поплыла прочь. Даня молча стоял на дне, потом медленно поплыл ей вслед, не смея окликнуть.

Рассвело только, когда он подплыл к городу. С чувством неслыханной, щекочущей усталости добрел он к своему домику в турбазе, упал в кровать — ...  Читать дальше →