Эликсир Вофхомото

Тимоти Коллинз продирался к концертному залу сквозь толпу, густую, как джунгли. Черт бы подрал этих импресарио: отчего бы не назначать концерты на выходные? В будни Чикаго похож на муравейник, если ткнуть в него лопатой. Шесть вечера, а ему оттоптали все туфли...

 — Дьявол! — ругнулся он, когда на его ногу в очередной раз обрушился чей-то каблук. — Ты что, парень... — и осекся, увидев, что виновник пострадал сам.

В толпу ввинчивалась какая-то старушонка в очках, толкаясь направо и налево, и от ее локтей по толпе шли штормовые волны.

 — Эй, леди! В ваши годы...
 — Заткнись, мудак, — хладнокровно отозвалась леди, врезав локтем кому-то в живот.

Она была одета в старомодные выцветшие тряпки. Тимоти встречались такие старухи, бойкие и предприимчивые, несмотря на маразм, — но эта была уж очень агрессивна.

 — Стой, ведьма! — вдруг донеслось сзади, и старушонка заработала локтями с утроенной силой.

Тимоти вытянул шею: футах в тридцати какой-то громила толкался, как и она, — только он разбрасывал людей, как экскаватор, и двигался не в пример шустрее. Он был краснокожим и шкафоподобным, как Франкейншейн из мультика.

Когда старушонка поравнялась с Тимом, совсем рядом раздалось: — Стой, старая крыса! — Она быстро оглянулась, вытащила что-то из-за пазухи — и вдруг сунула Тиму.

Растерявшись, Тим автоматически ухватил то, что ему ткнули, не успев разглядеть, что же это, — а старушонка уже утонула в толпе. Тут с Тимом поравнялся ее преследователь, врезав ему локтем под дых...

Когда Тим отдышался и проругался — они уже были далеко.
 — ... Дьявол! — в тринадцатый раз повторил он и поднес к глазам то, что всучила ему старушонка.

Это была маленькая бутылочка мутно-зеленого стекла, древняя на вид, без этикеток, со сморщенной пробковой затычкой. Внутри плескалась какая-то жидкость.

«Что за хреновина?» — думал Тим, вертя бутылочку в руках и разглядывая ее, сколько позволяла давка. «Лекарство? Наркота? Яд?»

Неодолимое любопытство одолело его. Выбравшись к месту, более-менее свободному от давки, Тим попытался вытащить пробку. «Просто понюхаю», думал он, — «должен же я знать, чего он гнался за старухой...»

Пробка не поддавалась. Тим потянул сильней — и в этот момент его все-таки толкнули.

Пробка с чмоканьем вылетела прочь, а за ней — и бутылка, треснувшись вдребезги о тротуар. Несколько капель попало Тиму на щеку, что-то разлилось по асфальту, а что-то плеснулось в девушку, выходившую из машины рядом с Тимом, — прямо в ее неглубокое, аккуратное декольте.

Девушка тронула рукой верх груди, куда попали капли, и удивленно посмотрела на Тима.

Тим почувствовал, как проваливается в горячую духовку: девушка была красива до неприличия. Вот дьявол!..

 — Извините, мисс... О, извините! Это все толпа. Простите!... Не бойтесь, это не... Простите!..
 — Ничего, — девушка улыбнулась, удивленно подняв брови.

Толпа, мгновенно возникшая невесть откуда, относила Тима прочь, и тот выворачивал шею, стараясь запомнить черные индейские глаза и удивленную улыбку. Внутри у него стыл отпечаток ее красоты, сбрызнутый стыдом.

Тронув щеку, Тим поднес пальцы к носу. Они пахли какой-то травяной настойкой, вроде корвалола. «Тьфу! Старушечья бурда. Клопы времен Уилсона... «* Тим разозлился так, что заработал локтями, как давешняя старушонка, и через три минуты был у входа в концертный зал.
____________________________
*Президент США в 1912—1924 г. г. — прим. авт.

***

В вестибюле толпа, казалось, не поредела, а увеличилась. Весь Чикаго, вся Америка сошли с ума от Дженни Уайет, звезды нового поколения, и пробраться в зал было трудно, как в вагон подземки.

Тим был далек от новомодной музыки, от всех этих фолксинглов, рок-н-роллов и ритм-энд-блюзов: он любил старого доброго Глена Миллера, и вообще — в свои тридцать два считал себя человеком, пожившим на свете. Ему ни разу не пришлось слышать Дженни по радио или телевизору, но все вокруг трубили о ней, о ее песнях, ангельском голосе, о ее выступлениях в защиту чьи-то там прав, о том, как она сидела за это в тюрьме и была освобождена под давлением хиппи, о леденящих попытках сорвать ее концерты, опозорить и изувечить ее... Интерес к ней подхлестывался тем, что ей было всего двадцать, и за каких-нибудь три года ей, со своими тихими песнями под гитару, удалось прорваться туда, куда самые ядреные суперстар ползли десятилетиями. Поэтому, когда Тим увидел афишу — он решил, что Дженни, пожалуй, достойна его внимания, и впервые за много лет купил билет на концерт. Билеты стоили от двадцати до пятисот баксов, и Тим решил шикануть: купил за две сотни место в партере, в третьем ряду.

«Хоть рассмотрю ее», думал он, пробираясь к своему месту. Толпа задержала его так, что он не успел повертеться перед зеркалом, поправить галстук и провернуть прочие дела; «авось добегу в антракте до тубзика...»

Тим подоспел в последний момент: не успел он сесть, как погас свет, зажглись софиты, и прямо перед ним раскрылась золотистая пустота сцены.

В глубине ее показалась и плавной походкой вышла вперед хрупкая фигурка с гитарой. Зал взорвался приветственным ревом. Дженни подошла к краю сцены, улыбаясь неописуемой улыбкой, удивленно-застенчивой, будто она впервые на сцене, и ей приятно и неловко, что ее так любят... но Тим не хлопал.

Во-первых, он узнал ее: эту улыбку и черные индейские глаза невозможно было спутать ни с чем. Во-вторых, вся она вдруг врезалась ему в нутро, как нож, и Тим готов был скулить от кома, сдавившего ему горло петлей восторга и тоски.

Дженни пела песню за песней, улыбаясь залу своей застенчивой улыбкой... а с Тимом творилось что-то невероятное. Каждая песня казалась ему откровением царя Давида, каждая улыбка била в нервный ком, зудящий в горле, каждый взгляд сверлил сердце. Тим не понимал, что с ним происходит.

У него не было сил даже насмехаться над собой; «я влюбился в звезду, как мальчишка», думал он, «я не могу жить без ее улыбки, без ее черных волос и ее песен. Что это со мной? Да, она красива, я признаю это; таких девушек встретишь хоть и не везде, но все-таки... Нет, нет и нет! таких больше нет, она одна, одна-единственная, она удивительна, она чудо! Она...»

Ему казалось, что Она поет только для него. Она действительно пела с такой силой, что казалась лучом, вперенным в чью-то душу, и Тим, если бы мог видеть кого-то, кроме нее, заметил бы на многих лицах слезы; но он не видел никого и думал о том, как она удивительна и какой он дурак.

«Я так и останусь для нее невежей из толпы, облившим ее клопиной дрянью», думал Тим. На заднем плане трепыхались остатки ума: «Кто я — и кто Она? Бессмысленно, нелепо... И как теперь жить? Ездить за ней, ждать ее выступлений, как смысла жизни? Черт, черт, черт, черт...»

Двухчасовый концерт промелькнул, как мгновение. По бокам сцены уже теснились поклонники с букетами... «Почему я не купил цветы? Ведь я мог бы подойти к Ней. Мог бы, может быть, даже коснуться Ее... Идиот!»

Вдруг его подбросило вверх, и он, не переставая отчаянно ругать себя, поволокся вслед за своими ногами, которые помимо воли тащили его к сцене — без цветов и безо всякого, хоть размалюсенького повода. «Идиот!... Скажу ей, что она... Нет, ничего не скажу — только подойду-посмотрю поближе... Может быть, оттуда видна ее грудь... Ее нежная маленькая грудь... Спрячусь за спинами проклятых цветочников, она и не увидит... Ну и ну! сколько лет тебе, мальчишка?» — издевался он над собой, влезая на сцену.

Тело его само клонилось за чужие спины и букеты, избегая открытого пространства. «Боже!... она ведь может понять, что я в нее...»

Эта мысль вдруг так ужаснула Тима, что он, даже не успев толком взглянуть на предмет своей страсти, шмыгнул за чей-то ...