Эликсир Вофхомото

Зад как раз выходил поздравлять Дженни. Их разделяли каких-нибудь шесть футов. Неуклюже извернувшись, Тим наступил ему на ногу, и тот, выпятив вперед руку с букетом, вдруг оступился и взмахнул ею в воздухе.

Раздался крик. Незнакомец отдернул руку и отлетел прочь, будто букет вдруг превратился в змею; из охапки, падающей на пол, взметнулся столб прозрачной жидкости — и плеснулся в грудь Тиму...

Его пронзила адская боль.

В глазах потемнело, и Тим заорал, пытаясь выпрыгнуть из пиджака, вдруг ставшего огненным; пространство пошатнулось, и Тим упал, ударившись головой об угол сцены.

Он не слышал ни переполоха, ни крика Дженни. Боль в голове и в груди обволокла его с двух сторон, сжала тисками — и вытолкнула прочь.

***

... Сквозь синюшную пелену нарисовалось белое, и в нем — линии и углы; очертился объем, ослепив мозг световым пятном — слева, за гранью зрения. Тим хотел повернуть туда голову — и застонал. Его сдавила боль в голове, в груди — и что-то, обхватившее его всего, как призрак-невидимка в кошмаре.

 — Мистер Коллинз... Мистер Коллинз? Вы очнулись? — донесся голос, незнакомый, но в то же время и странно знакомый. — Он очнулся! — крикнул голос куда-то, и над Тимом нарисовались хрупкие плечи в белом, и сверху на смуглом лице — глаза. Индейские, волнительные и обжигающие. Они смотрели на него. — Не слышит... Мистер Коллинз! Как вы? Вы... я...

Тим не понимал. В сознании отсутствовало несколько важных звеньев. «Бред?...»

 — Вы не бойтесь. Врачи сказали — два процента... это для жизни не опасно, хоть, конечно, нужно будет подлечить... хорошо, что на вас пиджак был застегнут, и жилетка, и... Боже мой!

Она добыла в ворохе простыней пальцы Тима и сжала их.

Самое невозможное в этом бреду было не сама она, а ее глаза: жгучие, влажные и влюбленные.

 — ... Вы... вы спасли мне жизнь. Почему? Простите, я несу чепуху. Белибердень... Так говорят у нас в Сан-Диего. Я... я не знаю, что со мной. Вам, наверное, плохо, и думаете: вот дура, не понимает... Нет? Не думаете? Я никуда не поеду. Я отменила все концерты — и в Ричмонде, и в Цинциннати... Я буду здесь, с вами, буду все делать... Вы... странно, да? — я совсем вас не знаю, не знаю, сколько вам лет, что вы любите... Весь вечер я пела для вас. Только для вас. Я думала даже, что это какое-то колдовское зелье у вас было, потому что как бы вы иначе поняли, что этот человек хочет...

«Зелье» — отложилось в сознании Тима.

 — ... Вы, наверно, удивительный человек. У вас лицо, как у моего отца. Я... я хочу, чтобы вам было хорошо.

Ее рука нащупала плечо Тима и легонько погладила его.

Тим вдруг понял, что он по шею в бинтах, и что они и есть призрак-невидимка из сна; а Дженни вдруг нагнулась к нему — и припала губами к его лбу. Легко и горячо, как влажный ветерок Юга.

 — Простите меня... мне... мою... я ведь женщина, а все женщины сентиментальны... просто я благодарна вам, и... — шептала она, щекоча губами кожу на виске.

Больше терпеть было нельзя.

 — Дженни, — услышал Тим свой голос, едва узнав его.

Рука его обхватила гибкую спину и привлекла к себе. Дженни была влажной, трепещущей и близкой, до крика и кома в горле; пальцы, ласкавшие его, забрались под простыню, добрались до кожи, обожгли ее... и наткнулись там на молодца, распиравшего штаны.

Тим охнул... а Дженни, откинувшись назад, глянула ему в глаза. Долго, пристально, как перед боем... и медленно, осторожно откинула простыню.

Он не дышал. Медленно распахнув полы пижамы, Дженни обнажила ему живот и забинтованную грудь, затем — так же медленно спустила штаны с трусами... Молодец оголился — и выскочил наружу, трепеща, как рычаг коробки передач; а Дженни все тянула и тянула тряпки вниз, обнажая мошонку и ноги до колен. Раскрыв Тиму всю срамоту, глянула на него, красного, обалдевшего, — и нагнулась к распахнутому хозяйству.

Нежную кожу щекотнули волосы, упавшие мягкой волной в ноги. Нервно откинув их, Дженни ткнулась в яички, лизнула их, проникла языком в уголок... затем оглянулась, снова посмотрела в глаза... И взяла член в рот.

Тело вдруг проросло радужными цветами, истаяло, набухло, заискрило — и Тим заорал, как от боли.

Язык, окутавший головку, замер:

 — Непвиятво?
 — Ыыыы!... — мычал Тим. — Оооо... — и вдруг страшно испугался, что она не поймет и прекратит.

Но она не прекратила — и снова взяла головку в рот, облепив ее сумасшедшей влагой. Тим покачивался и стонал, — а Дженни вылизывала и высасывала его хозяйство, переходя с головки на яйца, с яиц к уголочкам, и оттуда — снова к головке, истаивающей в кисловатой влаге ее губ. Она ритмично мотала головой — и между ног Тима росли и лопались сладкие радуги, распускались гирлянды, рвались влажные фейерверки, и Тим метался, бодая своим рогом сладкие губы Дженни...

Вдруг она вскочила. Тим лежал, выпятив хозяйство до потолка, и смотрел, как обнажаются плечи, гибкий смуглый живот, небольшие, почти детские груди, твердые и тугие, с маленькими коричневыми сосочками — их сразу захотелось заглотить, замучить, высосать вдрызг, — узкие бедра и большой, выпяченный вперед женский секрет, поросший черной жесткой шерстью, распахнутый и скользкий от влаги...

 — Прости, — бормотала Дженни, выпутывая длинные гибкие ноги из трусов, — ты простишь меня? Я не знаю, что со мной. — Она залезла на кровать, голая, смуглая и стремительная, и оседлала Тима влажной сердцевиной, продолжая говорить ему: — Я совсем не такая. Я не распутная... Может быть, у тебя есть жена, девушка... но... иначе я умру... ооооу!

Быстрые, легкие пальцы ухватили член, ставший размером с руку, и ввели его в сладкую липкость. Головка обволоклась влагой, в мошонку влипла плоть промежности и ягодиц... «Ыыыыы...» — выла Дженни, сползая ниже, глубже — до основания, до вдавливания в яйца, до слепленности всех складок, — и наконец наделась на Тима плотно, как живой чулок.

Она покачивалась на его члене, поджав ноги — стройная, гибкая, как мангуст, смуглая, почти коричневая, с нежными сосками, пухлыми, как апрельские почки, с трогательно-тонкими плечами и руками, — и смотрела на Тима. Пристыжено, страстно, виновато, дико, влюбленно — и Бог знает как еще...

Черные волосы, прямые и блестящие, разметались по ее плечам. Индейское лицо ее, овальное, нервно-вытянутое, с большим чувственным ртом и огромными глазами, чуть раскосыми, темными и сумасшедшими, как у зверя, смотрело в лицо Тиму:

 — Думаешь, я похотливая самка, да?

Резко нагнув ее, Тим свесил к себе ее волосы — и принялся мять ее всю, от грудей до ягодиц.

Он ни о чем не думал, а только гнул тело, пружинящее ему навстречу, ощущал каждой ее, склоненную к нему, сосущую его губы, лижущую ему глаза и уши, — и наподдавал там, снизу, где было жарко и липко, как в кипящем тигле. Дженни влипала в его член, обтягивала его, сжимала, обволакивала тугой пленкой наслаждения, терпко-кипучей, как соль ее губ — и втекала в Тима языком до самого горла.

Краем глаза Тим видел в дверях чей-то любопытный нос; но ему было все равно, и он слюнявил Дженни, как конфету, жестоко всаживаясь в ее мякоть...

 — ... Никак очнулся, дорогуша! — вдруг донеслось из коридора.

Голос был хриплым и трескучим, как патефон.

Дженни подхватилась, но было поздно: грузный силуэт загородил дверь.

 — Извиняюсь, извиняюсь, ребятки... Работа есть работа. Осмотрю вас, мистер герой, и потом тряситесь хоть до опупения. Не смотрю я на тебя, дорогуша, не смотрю, успокойся, — басил патефон Дженни, голой ...  Читать дальше →