Двенадцать мгновений жизни Леры К.

В кедрах выл весенний ветер, перекрывая говорок экскурсоводицы:
— ... Мы можем видеть, как величие природы... священные чувства... Великая святыня... все племена... на поклон...

Лера морщилась и смотрела на Дэна. К нему липли девчонки, намазюканные макаки из параллельного — Машка и Зойка по прозвищу Бзяка. Дэн был не против, и Лере казалось, что внутри нее проводят пальцем по мокрому стеклу. Хотелось реветь, или крикнуть «Ааааа!», или пнуть что-нибудь ногой от души (а лучше — кого-нибудь).

Лере было кисло, как никогда. Она знала, что ни Дэн, ни кто другой никогда не обратят внимания на нее, уродину, — и все равно поперлась на эту гребаную экскурсию в эту гребаную священную рощу — кормить комаров и скрипеть зубами, глядя на Дэна и его гребаный гарем. Весь класс был здесь, и еще половина параллельного: дебильные хари, хиханьки-хаханьки, телячий восторг молодых организмов, выпущенных на травку...

 —... Камень служил, так сказать, алтарем великому богу Ульгеню, хозяину неба. Мы можем видеть, что этот, так сказать, валун... древние верили, что он исполняет наши желания... коснуться великого камня... — вещала экскурсоводица.

Лера старалась не слушать ее — и так было тошно. Наподдавая ногой шишки, незрелые, без орехов, она отошла к центру поляны, где ветер глушил голоса. Валун бога Ульгеня чернел в траве. Лера устало облокотилась на него и ткнулась лбом в холодный мох.

Какое-то время она просто слушала ветер. Потом донеслось визгливое хихиканье, и Лера заскулила: «Бзяка... « С хихиканьем смешался знакомый смех — пацанский, с хрипотцой.

«Почему? Ну почему?» — вопрошала она неизвестно кого. — «Хоть бы я была красивой. Хоть Бы Я Была Красивой. ХОТЬ БЫ Я БЫЛА КРАСИВОЙ!!!» — повторяла Лера про себя, вжавшись в мох.

2.

Она проснулась рано, в полседьмого. Потянулась, выплывая из странных снов, томивших ее под утро — и замерла.

Что-то было не так.

Какое-то время она лежала, прислушиваясь к утру. За окном гремел трамвай, надрывались воробьи, рокотал чей-то утренний мат; в квартире было тихо — папа еще не встал. Все было, как обычно.

Лера вдруг поняла, что «не так» — это не снаружи, а внутри: почему-то не было обычного кислого чувства, когда хотелось зарыться в подушки и никогда не вылезать из них в мир, напичканный обидами. По телу разливался ровный вкусный ток, и Лера вдруг поняла, что ей хочется улыбаться. Более того, она поняла, что уже улыбается. Наверно, у меня на редкость дебильный вид, подумала она, и от этой мысли заулыбалась до ушей.

Сквозь край занавески пробился солнечный луч. Вдруг захотелось встать, вскочить, вспорхнуть... Такое чувство было только в детстве, когда дневной осадок обнулялся по утрам, и Лера просыпалась новенькой и легонькой.

Удивившись, Лера встала и потянулась. Необычное, с детства забытое чувство легкости наполняло ее. Хотелось не ходить, а прыгать козочкой, напевать и смеяться без причины. День казался большим и заманчивым, как новый фильм.

Заглянув в зеркало, Лера увидела там привычную заспанную физиономию, скорчила ей рожу — и помчалась в ванную.

Странно, но физиономия из зеркала осталась в ней какой-то новой ноткой. Только под душем Лера поняла, в чем дело: впервые та глянула на нее дружелюбно. Обычно они смотрели друг на друга со скрытой ненавистью, как опостылевшие сожительницы.

Озадаченная Лера изогнулась, свесив груди, и глянула в зеркальце над мойкой.

На нее смотрело лицо, знакомое до последней пóры на кончике носа. — Привет! — сказала Лера лицу, и оно в такт ей шевельнуло губами. — Не перебивай старших! — и лицо обдало Леру потоком смешинок.

Скорчив новую рожу, Лера обтерла ступни, раскрыла дверь, чтобы выбежать к большому зеркалу и разобраться наконец, в чем дело...

 — Ой! — В коридоре стоял папа.

Голая Лера застыла, сверкая мокрыми сосками, затем опомнилась — и молнией юркнула за дверь. Оттуда донесся пристыженный смех.

 — Какая все-таки ты у меня красивая, — сказал ей папа, когда Лера вышла из ванной, запаковавшись в халат. — Совсем как мама, и еще лучше.

Он никогда ей такого не говорил. Ей вообще никогда никто такого не говорил, и Лера замерла на полушаге.

 — Ну не надо, не надо стесняться. Ведь когда-то я... были ведь и пеленки, и все было. И не так уж давно. Всего каких-нибудь... Считай, вчера!

Он рассмеялся, и Лера неуверенно хихикнула вместе с ним.

 — А знаешь, что, доча... А покажись-ка ты мне. Раз уж засветилась. Ну! Мне, как автору, любопытно, как выглядит мое творение... Сними халат, Лер! Ничего страшного: постесняешься немного...

Он подошел к обалдевшей Лере, потянул шнурок халата — и тот распахнулся, раскрыв розовые остроносые груди и срамоту.

 — Скинь его! Вот тааак... А красная какая! Ну меня-то чего стесняться?

Лера плавилась не только оттого, что была голой, но и от восхищения, горевшего в папиных глазах. У нее были 90—60—90, тютелька в тютельку — как нарочно, как в насмешку. Это был горький довесок к ее мучениям: она понимала, что с ее рожей никто и никогда не заинтересуется ее телом. С детства ее дразнили за высокий рост, и Лера сама себе казалась Дылдой — существом, которое кто-то злой вытянул вверх, как картинку в фотошопе. Она-то пошла в школу в восемь лет и была старше всех своих: уже два месяца, как ей было восемнадцать. Иногда она чувствовала себя старой теткой, заточенной в детский сад.

Но сегодня она трепетала от странной легкости, вскипавшей под отцовским взглядом. Голое тело горело и пружинило: хотелось выгибаться, вытягиваться и ходить зверем.

 — А ну пройдись, — попросил папа, будто угадав. Лера снова хихикнула — и прошлась по кухне на вытянутых носочках. Ее тело вдруг стало гибким, как пластилин, а руки-ноги двигались сами, будто кто-то управлял ими.

 — Ну и ну. Лерка!... Иди сюда, — папа сел на табуретку, обхватил Леру за голые бедра и прижался щекой к ее животу. Щека была колючей. Лера улыбалась, не зная, что говорить и делать, а папа раскачивался вместе с ней, поглаживая ее по спине.

 — Да ты знаешь, что у тебя практически идеальная грудь? Ты, чувырла!... — он вдруг отпихнул ее. — Все, одевайся. А то я за себя не отвечаю!

Он улыбался и подмигивал ей, но лицо у него было красное, и Лера пулей влетела к себе в комнату.

3.

В трамвае на нее пялился какой-то мужик. Лера слышала, как он говорил своему спутнику:

 — А скажу я тебе: хер его, блядь, знает, что такое красота. Вот думают, что это, блядь, морда там, тело, сиськи и все такое, да? А я тебе так скажу: если баба про себя думает, что она некрасивая — значит она и есть некрасивая. То есть, блядь, не думает, а это самое... ты понял или нет? А вот если она...

Что «если», Лера не успела услышать — трам подъехал к остановке, и она вышла. С тем же странным чувством легкости она вошла в школу, а затем и в класс.

Вначале на нее, как обычно, никто не обратил внимания. На уроке жевали Бунина, и училке Татьянстепанне было нелегко: «Легкое дыхание» провоцировало на выпендреж.

 — По-моему, Бунин немножко нас на понт взял, Татьястепанна, — говорил Дэн, красуясь перед девками. — Придумал «легкое дыхание», чтобы типа озадачить, да, а сам просто описал обычную шлю... мэээ... девушку, ну так скажем, Не Очень Пристойного Поведения. А такие всегда нравятся, чего там, это уж горькая правда нашего бытия, как говорится, мдя...

Татьянстепанна ужасалась, читала ему Ахматову, а Лера думала — «легкое дыхание. Легкое дыхание... « На перемене она встала, собирая учебники. Луч солнца бил ей в глаза, сверкая в льняных волосах, и она весело щурилась ему; затем встала и прошла к дверям, не замечая, что все смотрят на нее, раскрыв рты.

Ей хотелось порхать в воздухе, и она подпрыгнула, скорчив рожу лучу. Волосы ее, блестевшие солнечными нитями, взметнулись вверх и рассыпались по плечам...

Дэн, болтавший ...  Читать дальше →