Мой Крым

Страница: 3 из 5

научила нас по-гречески разбавлять вино пополам с водой, и пить его вместо чая. После этого, дядька стал покупать баклажку вина рано утром — чтобы хватило на весь день.

После жидкой гречки, с двумя банками консервов, с улыбающийся свиной мордой на этикетке, и под названием «Фарш колбасный» (все куплено на полурынке-полумагазине с историческим названием «Сугдея»), выпитого разбавленного кислого винца, и отлакированного всего этого, свежими абрикосами, которые тогда росли вокруг Судака, как сорняки (у нас так елки растут), дядька сказал: «Давайте-ка, мОлодеж, — в море! Тащите побольше всяких крабов-мидий: вечером будем пировать. У меня будут гости».

Мы побежали в море. Мы действительно — постарались! Крабов было десятка два, рапан — килограмма три, а уж мидий, вообще — немеряно. Было даже несколько крупных морских чертей: рыбы, сколь чрезвычайно вкусной, столь и чрезвычайно колючей.

Вечером, часов в семь, дядька привел девушку — офигительно красивую. Сказал мне: «У тебя — есть, а мне, что — нельзя?!» Я и не возражал, собственно.

Вся эта когорта начала жарить-парить и варить нашу богатую добычу, а потом уселась вокруг костра: пока мы плавали, дядька, ради такого случая набрал на берегу ворох плавника. Дядька, неуловимым движением, достал откуда-то бутылку массандровского кагора (она оказалась там далеко не одна, впоследствии), и пир — начался. Нам с Ассоль даже дали по глотку-другому кагорчика: на пробу — потом мы пили разбавленную кислятину. Мы все уплетали эти нехитрые крымские деликатесы, и, растопырив уши, слушали дядьку, который взялся рассказывать многочисленные байки из своей славной альпинистской жизни.

В Крыму темнеет резко: как будто кто-то выключает свет с заходом солнца. Мы сидели в кромешной темноте, еще более сгущающейся от маленького нашего костерка: дров было мало, и, раскрыв рты, слушали дядьку, которого — несло. А он, отнюдь, не забывал, все подливать кагорчика своей подружке. Новые бутылки возникали в его руках из ниоткуда, как у хорошего престидижитатора.

Часов в одиннадцать, дядька начал, вполне натурально позевывать, и сказал, что пора бы и на боковую. А мы, если хотим, можем сидеть здесь, хоть до утра: не стоит только забывать про пограничников, которые растолкают при любых обстоятельствах. После этого он забрал вино и девушку, и скрылся в палатке. Там зажегся фонарь, и послышалось смущенное хихиканье пассии.

Мы, с Ассоль еще посидели, минут десять, бесцельно глядя в огонь, а потом, вдруг (!) решили пойти искупаться. Расставаться мне — не хотелось. Поплавали мы недолго — минут пятнадцать, а потом вернулись к костру. Я сказал, что, видимо, действительно пора спать, и полез в свою палатку.

Пока я возился с фонарем, я почувствовал, что в палатке кто-то есть. Обернувшись, я увидел свою Ассоль, которая, сидя на корточках, деловито зашнуровывала веревки входа. Я сказал, что этого лучше не делать, а то пограничники утром могут все и порезать: встречались и скотские наряды.

Она все развязала, а потом, так же сидя на корточках (встать в полный рост в палатке было нельзя), вдруг, быстрым движением, повернула верх своего купальника на 180 градусов, так, что застежка оказалась спереди. Я тогда впервые увидел такой способ снимания бюстгальтера. Она молниеносно его сняла, потом, так же быстро сняла и трусики, все это повесила на продольную центральную веревку палатки, и (тут же!) юркнула в спальный мешок.

Я стоял на коленях столбом. Она ехидно спросила: «Ты в мокрых плавках спать собираешься?». Тогда я тоже снял плавки (член уже стоял, как александрийский маяк!), повесил их на ту же веревочку, и тоже залез в спальный мешок. Мы вдвоем там прекрасно поместились.

Она была горячая-горячая: нагретая солнцем и выдубленная ветром. Пахло от нее тоже морем и солнцем: ничем не передаваемый запах свежести и какой-то свободы.

Я стал целовать ее. Ни в губы, ни взасос, а медленно и нежно — в ушки, шейку, щечки, носик... Она тоже тыкалась в меня, как щенок.

Потом, она быстро (у нее все получалось — быстро!) расстегнула наполовину молнию спального мешка, сползла вниз, и взяла член в рот. Стала двигать головой, и я — поплыл. Было заметно, что минет этот для нее — далеко не первый.

Когда я уже не смог больше сдерживаться, я взял ее одной рукой за подбородок, а другой за затылок, и стал насаживать на себя ее голову. Кончил я ей в рот.

Она вылезла вверх, и выплюнула всю сперму. Но выплюнула не так, как плюются, или харкают, а просто вытеснила ее изо рта языком. Спермы накопилось много, и она стекла ей не только на подбородок, но и на шею ниже. Я ревниво спросил: «Почему!?», а она ответила: «Невкусно!». Больше я ей в рот не кончал. Кончал куда угодно, как Бог на душу положит: на ухо, на шею, на грудь...

Когда я немного отдышался и пришел в себя, то решил, что надо отдавать долги, и, тоже, по шейке, грудке, животику, спустился к ее щелке. Она этого не ожидала: даже дернулась, сначала, когда я в первый раз прикоснулся языком. Но... Потом — вошла во вкус.

Громкие звуки в палатке не приветствовались, понятно, — звукоизоляции-то — никакой. Поэтому ей пришлось закусить ладонь зубами, чтобы не выдать противнику суть наших развлечений.

Она оказалась очень страстной: извивалась, выгибалась, разводила ноги — дальше некуда, и кончала очень быстро. Чуть ли не быстрее меня.

Когда кончала — сначала резко выгибалась, а потом принимала позу эмбриона, от чего, выпихивала (довольно бесцеремонно) мою голову наружу, после чего, лежала в прострации, минуты две и лезла миловаться.

Несколько позже, когда дядька был в лагере, а нам — не терпелось, мы брали мой спальник и уходили на вершину горы Алчак, в ту самую пещерку, в которой мы ночевали в первый раз: там не было ни души, и там мы предавались разврату. Она совершенно меня не стеснялась, резвилась передо мной, в чем мать родила, и я ее хорошо рассмотрел. Невысокого роста, она имела фигуру Олимпийской чемпионки по плаванию: широкие, почти мужские плечи, объемная грудная клетка, узкий, довольно, таз, и крепкие, длинные, будто сделанные из темного самшита ноги. Живот был настолько впалым, что трусики купальника, вися на косточках таза, оставляли с животом весьма ощутимую щель, в сантиметр, примерно. Раньше, пока у нас не было таких близких отношений, я часто пытался заглянуть в это пространство. Безуспешно, впрочем: там было совершенно темно.

Грудь у нее была, что-нибудь, между первым и вторым размером, скорее — ближе к первому. Полушария груди были, практически, круглыми: они нисколько не провисали — настолько крепкими были у нее грудные мышцы. Довольно крупные ореолы сосков имели темно-бежевый цвет, слегка в детскую, такую, розовизну, а сами соски, выпирая несильно над ореолами, почти не увеличивались при возбуждении, даже если их было — потрогать. Наружные половые губки, тоже имели слегка розовый оттенок, хотя были и несколько темнее окружающей кожи.

Странно, что у нее не было ОЧЕНЬ явной линии загара: вот — над купальником, а вот — под ним. Линия эта была какой-то смазанной, нечеткой. Видимо, из-за постоянного плавания и вылезания на гору, купальник ее все время слегка перемещался по телу, от чего и создавался такой эффект.

В первую нашу ночь мы, наверное, совсем, не засыпали: не могли насладиться друг другом.

Интересно, что полноценный акт, с проникновением, был ею запрещен категорически: она твердо собиралась подарить свою девственность мужу. При этом ей этого проникновения, явно, очень хотелось: она например, садилась на меня сверху, вставляла, что надо и куда надо — только неглубоко — и терлась и прыгала сверху, получая несравненное удовольствие. Если же я, если позволял себе (хоть чуть-чуть!) посильнее нажать, усилить давление — немедленно бывал выгнат чуть ли ни пинками, и какое-то время она лежала, надувшись, обиженная.

Жаль, мы тогда ничего не знали про анал! А то бы — непременно попробовали. Но, за незнанием, занимались мы исключительно оральным сексом....  Читать дальше →

Последние рассказы автора

наверх