Уникальная коллекция. Часть 5: Заступник

— И что потом?... — Нарушила она молчание, спустя минуту.

— Когда потом?..

— Ну... когда он ещё меня голенькой видел?..

— А... так ведь это... мало ль когда?... А вот когда зимой мороз на улице был, так ты, чтоб во двор до ветру не бегать, сикала в ведёрко у себя в горнице перед сном... Было ж такое?

— Ну, да, было... И что он тогда видел?!. — Машу будто током пронзало от каждой новой подробности.

— Известно, что — голощелочку твою и видел. Всё смотрел, как ты попку голенькую над ведерком свешивала, сорочку ночную руками держала, а меж вареничков твоих гладеньких паутинка золотистая выскакивала, да по дну ведёрка-то и барабанила.

— А как же он мог видеть? Я ж дверь-то вроде плотно затворяла!

— Так он снаружи стоял курил, да в окошко твоё заглядывал! На улице темно ведь было, вот ты и не видала его!

— И ему нравилось на это смотреть?

— Ещё как нравилось! Он и сейчас бы на такое посмотрел! Говорю ж, ты ещё не начала перед сном в кроватке пипирочку свою перстами теребенить, а он уж мечтал глубину твоей маленькой розовой норки измерить!

— Я не теребенила... — Маша засмущалась, щёки у неё обдало жаром.

— Тю-ю-ю!... Да все вы их теребените! Будешь ты мне рассказывать!

— Не теребенила я... — Всё ещё упиралась девчонка, не желая сознаваться в рукоблудстве.

— Ну, да... А не ты ль это давеча лежала вот на этой самой койке, раскинув ножки в стороны под одеялом, да обе ручонки свои шаловливые прямо в ватрушечку свою нежную да тёплую запустив, пальчиками тонкими да проворными устричку мокренькую по раковинке распахнутой с полчаса кругами гоняла, да всё о Егорке своём мечтала? А? Не ты?!.

— Гм... Ну, да... Вчера было немножко...

— Немножко... Э-э-э... И кто только вас этому учит?!

— Меня никто не учил. Сама всё нашла...

— Ишь ты — сама! Самостоятельная какая выискалась! Сама-то сама... Да только одно дело — перстом наслюнявленным ракушечку перед сном помусолить, а другое — елдой горячей изнутри любилку похотливую приголубить!... Дело ведь я говорю?! А?!

При этих словах старик чуть приподнялся и начал плотнее и глубже впихивать свой инструмент Маше в горячую пиздощелочку, так, что густая смазка стала с хлюпаньем выплёскиваться, смачивая и заставляя блестеть пухленькие складочки меж широко разведённых ножек.

— Дааа-х-а-а...

Маша уже была не в силах произносить слова. Все её мысли спутались в один большой клубок обжигающей похоти. Неотвратимое желание ощутить себя ещё большей бесстыдницей и развратницей жгло и разум, и плоть. Ей безумно хотелось, чтобы инкуб, не прекращая умело возделывать своим плугом влажную бороздку у неё между ног, продолжал свой рассказ и сообщал ещё больше взрывающих рассудок подробностей.

— А что ещё ты ви... — горячая залупа уперлась и скользнула по шейке матки, от чего у девчушки по всему телу разнеслась волна сладострастия, лишившая на миг дара речи.

— Чего видел? Когда? — Оживился домовой, не переставая глубоко и сладко ебать в голую писю молоденькую хозяйку комнаты.

— Расскажи ещё... ну... как это бывало у тебя с другими девушками?

— А! Так ведь это... мы, инкубы, девок-то никогда не портим! Ты такому не верь! Не-е-ет! Врут это про нас злые языки! Мы ж только к зрелым уже девицам являться можем! А малых токма незримо оберегаем да наоборот следим, чтоб кто не посягнул на их плюшечки-ватрушечки раньше времени...

— Ну, и чтоб булочки-попочки никто зазря им не тиранил, наверное, да?... — Предположила Маша, напрягая остатки рассудка.

— Хех... тут я тебе так скажу: это сейчас ежели девке зад порют, так обязательно на то должна быть причина. А вот раньше девицам-отроковицам булки румянили за просто так, в назидание, да для острастки, да чтоб место своё знали! Во как...

— Как это за просто так? — Маша снова заёрзала под инкубом. Ей показалось, что его кукурузина стала ещё твёрже в её тесной пиздёнке.

— А вот так! Помню, лет триста назад жил я в одном купеческом доме тут неподалёку. Было у купца того три дочери. Ну, и когда девки, подросли, повзрослели, норовом каждая своим обзавелась. Да стали они порою матери дерзить да перечить, пока отец в отъезде бывал.

Вот и завёл он в доме такое правило: перед тем, как в дальние края за товаром ехать, он приходил к ним в спальню ранним утром. Будил всех, дверь на ключ изнутри запирал, а сам посреди комнаты молча на большой деревянный стул садился... А те уж дело своё знали: в очередь к нему выстраивались, да рубашки ночные до подмых-то сразу и задирали.

— Так вот без трусов и стояли перед отцом?! — У девчонки аж дух захватило, когда она это представила.

— А... Так ведь и не носили тогда никаких трусов-то... Так вот... Начиная со старшей, по одной по очереди ложились к нему поперёк коленей, да попоньки свои белые ему для воспитания покорно и подставляли, рученьки тонкие за спиной в замок смыкали. А он-то дланью могучей своей отцовской ладошки девичьи крепко-накрепко обоймёт, чтоб не та дергалась, и давай плёткой специально для этого принесённой попочку голую ей обжигать, охаживать да румянить. Каждой дочери столько раз по булочкам хлыстом кожаным получить полагалось, сколько лет ей и было... Да!..

— Как? Так вот ни за что и охаживал им попы плёткой?

— Так вот и охаживал... А как иначе? Исполосует старшей задницу, а средняя уж вместо неё сама к нему на колени-то и ложится. А младшая всё стоит да смотрит, как теперь попа средней сестры румянцем от хлыста наливается. А сама всё сливку свою голенькую ладошкой стыдливо прикрывает, потому как пока попу не выпороли, подол рубашки опускать запрещено было.

— Что же, и младшую не жалел, так и сёк ей тоже попку хлыстом? — Маша вспомнила, как ей было больно, когда отчим недавно порол её розгами.

— Ну, не сёк, конечно, а так... разогревал да румянил легонько. Но розовыми узорами от плетёного кожаного языка половинки их сидельные на три дня вперёд-то расписывал! И младшенькой доставалось, а как же?! Ровно осемнадцать раз — в аккурат девять по левой булочке и девять по правой. Так и звенела в ответ её беленькая попонька эхом гулким по горнице, когда хлыст отцовский с ней разговаривал!..

— И что же, они это всё терпели?

— А как не терпеть? Терпели, куда ж им деваться-то было?! Покрикивали порой, пока тятя им попочки-то голенькие по очереди драл, но терпели... А однажды конфуз приключился — младшая не выдержала, да и обдудонилась прямо у отца на коленях во время порки.

— Ха!... Что правда? Прямо у отца на коленях описалась?!

— Правда. Так он с того раза стал приходить к ним не токма с хлыстом, он стал с собой ещё и чугунок старый приносить, большой такой. Ставил, значит, он его перед собой посреди комнаты и ждал, пока все дочери в него перед поркой пописают.

— Ого! Так прямо вот и смотрел, как они писали в чугунок? Не отворачивался даже?

— А чего ему отворачиваться было? Так вот смотрел и улыбался, пока дочери одна за другой над чугунком приседают, ноженьки в стороны широко разводят, да струйками тонкими из щелок беленьких своих в него журчат. Да садились-то не спиной и не боком — передом к тяте приседать положено было, чтобы персинку-абрикосинку каждой ему хорошо видать было. И только когда до последней капельки все втроём из пиписочек молоденьких своих в чугунок-то всё выльют, и начинал пороть он их по очереди.

Маша представила, как отчим заставил её снять трусики, присесть и пописать под деревом возле бани у него на виду перед поркой, не разрешая при этом ни отворачиваться, ни прикрываться. Возбуждение от этого охватило её с ещё большей силой, и толчки огромной упругой залупы у неё в щелке стали разноситься волнами похоти по всему телу.

— Ухх... Ничего себе... Нравы какие в те времена были!..

— Ну, это да... Так я что хочу сказать-то!... Зато порядок ...  Читать дальше →