Поединок

«Главная особенность общения полов в Испании в том, что это всегда — поединок между мужчиной и женщиной, и поединок скрытый. Игра, состоящая из умолчаний, полунамеков, полунадежд и полузапретов, доводит накал страстей до высшей точки — и тогда...»

(Из какой-то книжки)

***

В один из октябрьских вечеров 20*** года кинорежиссер Риккардо Муньос сидел на веранде своего дома под Кадиксом.

С ним была юная актриса Леа Велар, в недавнем прошлом — диковатая школьница из кантабрийской глубинки, а ныне «живое воплощение кричащего либидо современности, фетиш мужского подсознания», как писали о ней в рецензиях.

Вечер был нежарким, умиротворительным, с прозрачным розовым закатом и тихим ветерком, обдувающим Риккардо и Леа. Настроение у них было в тон природе: закатное, устало-торжественное, как у «путников, долго и трудно идущих к своей цели, и осознавших однажды, что их путь позади», как писали в другой рецензии.

В руках у них были бокалы: Риккардо и Леа отмечали небывалый успех фильма «Жаворонок», мгновенно принесшего Леа мировую славу.

Позади были изнурительные съемки в пустыне, в горах, на воде и под водой, премьера, торжественные речи, рауты, приемы, фуршеты — год жизни на людях, год рабства — вначале у кино, затем у общества и хорошего тона. И вот, когда вернулась «просто жизнь» (как ни трудно было в нее поверить), Риккардо пригласил к себе Леа — свою находку, свою жемчужину, свою гордость — выпить с ним вина и отметить итог великой работы.

Леа сидела напротив него. Ветерок шевелил ее волнистые волосы, распущенные по плечам, и щекотал овальное, пронзительно-юное и живое лицо, саднившее занозой в сердце каждого зрителя «Жаворонка». Риккардо попросил ее, чтобы она пришла такой, какой он увидел ее в деревушке Коста Алондра* на берегу Бискайи. Леа даже надела старое платье с аппликациями, которое ей сшила мать.
___________________
*Берег Жаворонка (ис) — прим. авт.

Над ними горела золотистая лампа, отблескивая в голубых глазах и медовых прядях Леа. На столе лежали распечатки рецензий на «Жаворонка», которые Риккардо и Леа по очереди читали вслух — с выражением, с комментариями и переглядываниями:

 — ... А это пишет старый муфлон Филиппо Алькасар, мой давний друг и давний льстец, ты знаешь его, — говорил Риккардо. — Нет, ты только послушай! Старый скелет витийствует, как Шехеразада, но — черт меня дери вместе с ним! — я готов подписаться под каждым его словом. Ты только послушай:

«Рикко много лет шел к «Жаворонку», много лет искал Беатрис, СВОЮ Беатрис — существо, которое станет сердцем его фильма. Ему нужна была не актриса, а душа, совершенная душа женщины, воплощенная в совершенном теле. Он перевидал тысячи девушек — и, когда нашел, не поверил сам себе. То, что он нашел, было больше, чем он искал. Больше, чем красота, и больше, чем сексуальность; это была жизнь"*. Ну? Как тебе? А вот еще:
____________________________
*Имя «Беатрис» означает «жизнь». — прим. авт.

«Лицо Леа — бездонный сосуд. Вся страшная судьба Беатрис — в этом лице... « Так, ладно, это водичка... а вот — слушай: «Бог помог Рикко, забросив его в нужный момент в нужное место, ибо девушке, игравшей Беатрис, могло быть только шестнадцать. Это возраст, когда в лице поровну детской чистоты и женской зрелости; когда тело уже совершенно, а глаза еще ясны, и лицо свежо, открыто и беззащитно, как раскрытая глубина цветка — настолько, что на него боязно дышать. Год позже — и Леа уже не та». Да уж: тебе скоро восемнадцать. Безнадежно постарела, девочка моя!

Они рассмеялись, и Рикко продолжал:

«... перед ними стояли трудные задачи. Рикко предстояло снять фильм о любви, жизни и смерти, где шестнадцатилетняя девочка остается обнаженной не менее трети всей ленты. Ему предстояло снять ее тело и ее любовь откровенно, без умолчаний, ибо умолчания убивают правду. Леа предстояло перешагнуть через себя и понять, что гениталии, обнаженные перед камерой — часть игры, как и все тело и вся душа. Ей предстояло ощутить грань между эросом и развратом — и пройти по лезвию этой бритвы. Малейший перекос отозвался бы фальшью в фильме.

И Рикко, и Леа смогли. Рикко создал на съемках атмосферу благоговения перед Леа, и в фильме ее тело, страстно отданное жизни — сама жизнь; никакого порока, ничего запретного — только шокирующая откровенность жизни. Именно поэтому финал «Жаворонка», где стервятники пожирают заживо это удивительное тело, срубает зрительские души, как топор...»

 — ... А ведь ты покраснела, девочка, — вдруг добавил Рикко. — Ты еще не разучилась краснеть? После всего, что было? и после того, КАКОЙ ты видела себя на экране?
 — И правда, с чего тут краснеть, — отозвалась пунцовая Леа. — А вот я вам сейчас прочту... «ТРАХ, ПРИКРЫТЫЙ ФИЛОСОФИЕЙ». Уже круто, правда? Некто Муэрта Альдонса, из своего блога. Где же это?... сейчас... ага, вот оно. Послушайте:

«Сеньор Риккардо Муньос подарил нам очередную порнушку, полуодетую в соблазнительные кружева постмодерна. Мы привыкли к траху на экране, как к выхлопным газам; но тут Муньос перешел все границы, выставив на всеобщее обозрение голую школьницу, которую слюнявят, тискают, тягают за сиськи и ебут, изощренно и разнообразно ебут на протяжении всего фильма...»

 — Неправда. Никто тебя за сиськи не тягал. Ха! В фильме только две сексуальные сцены — чистый монтаж, между прочим... я Диего к тебе, когда ты голая была, подпускал только на поводке... ну ты же помнишь?

 — «... на протяжении всего фильма. Как называется человек, толкающий ребенка (ибо шестнадцать — это еще ребенок) в еблю, которая не снилась и видавшим виды шлюхам? Как называется человек, превративший съемки в растление малолетней?...»

 — ... Вот ведь врет сучка! Никакого секса на съемках не было, ни намека даже... я из кожи вон лез, чтобы не напугать, не застыдить тебя, чтобы оставить в тебе твое... Алькасар прав. Ты ведь помнишь это? помнишь?

 — «... по-киношному такой человек называется новатором, концептуалистом, эпатажистом, философом и так далее. По-нашему он называется сутенером. Весь безумный мир радуется новому «шедевру»; а мы подумаем о том, что ребенок с глазами, голубыми как Бискайя, стал шлюхой, и будем молиться, чтобы ему достало сил выкарабкаться из ямы, в которую...»

Леа читала иронически-экспрессивно, растягивая слова и наморщив пунцовые щеки. Рикко слушал ее, затем закрыл глаза...

***

Он вспоминал, как впервые встретил Леа на каменистом берегу, в ветреный августовский день — в этом самом платье, с такими же волосами, взлохмаченными и вызолоченными солнцем. Вспоминал ее глаза, лучистые, недоверчиво распахнутые на Рикко; вспоминал, как вошел с ней, ошеломленной его предложением, в комнату на чердаке — и сказал ей:

 — Разденься, пожалуйста.

Ее взгляд до сих пор светился в его памяти. Рикко подумал тогда — «черт, какая находка! Какой взгляд, какой материал! Только бы тело подошло...»

 — Что?!..
 — Леа, послушай меня. Постарайся меня понять. На съемках тебе придется раздеваться перед камерой. Полностью. В этом нет ничего плохого — это искусство. Но я должен знать, какое у тебя тело. Понимаешь? Я ничего не сделаю тебе — ни здесь, ни потом. Никто тебя пальцем не тронет. Пожалуйста, постарайся поверить, понять меня... и покажи мне свое тело.

Он тогда еще не знал, что ей шестнадцать. Леа стала раздеваться, неуклюже роняя вещи, а его трясло от волнения, как на первой премьере. Он расстегнул воротник...

 — ... Полностью, Леа, полностью. И лифчик, и трусики. Я должен видеть твою грудь и твои бедра. И пипиську тоже.
 — Но я... я еще никогда...
 — Хочешь играть в кино? Все бывает в первый раз, Леа....