Грехопадение Мэй

Страница: 2 из 3

пяткой лужу.

«Ты еще можешь одеться и вернуться в город», думала она, застыв на пороге... и двинулась в дом.

Она знала, что не повернет обратно, и млела от сладкого ужаса, невыносимого, как секс во сне. «Конечно, я не дам себя трахать, но...»

Это был давний эротический кошмар Мэй — оказаться на людях голой, совершенно голой, без возможности одеться и что-либо исправить. «Нет, нельзя. Сейчас оденусь и пойду в студию», думала она... и аккуратно развесила свою одежду на чужой вешалке, расправляя складки, как зануда-педант. Она расправляла бы их до утра, думая о том, что в студии все сходят с ума — но из глубины дома вдруг донеслась песня, и Мэй вздрогнула. «... I was born under a rainbow, the child of flowers and Earth...» — неслось сквозь стены. «Это знак», подумала Мэй (хоть это вовсе не обязательно должно было быть знаком — ее хит крутили везде и всюду, от «Хилтона» до трущоб); сжавшись в комок сладкого ужаса, она пошла к песне — абсолютно голая, без возможности прикрыться и сбежать. «Поздно», шептала она себе, чуть не плача от страха и от жара, бившего в голую вагину и в соски. Нагота бедер и груди вдруг окутала ее, ощутившись резко, как в холодной воде, и Мэй казалось, что она плывет в невесомости...

Подойдя к ярко освещенной комнате, она замерла в дверях и, вздрагивая от ударов сердца, заглянула внутрь.

Мэй ожидала увидеть там развязного мачо или еще кого-нибудь, кто, по ее впечатлениям от кино, мог заказывать девочек на дом. Но там сидел патлатый парень лет тридцати и тыкал кистями в большой холст, повернутый тылом к Мэй.

«Художник!», подумала она. «... Of flo-o-owers» — плаксиво подвывал парень вслед за песней, шатаясь на стуле, как пьяный. «Да он и впрямь пьяный» — поняла Мэй, увидав галерею бутылок на паркете.

Глаза у парня были на мокром месте, и он регулярно тер их грязным кулаком, пачкая лицо. Мэй стояла в дверях, но тот не замечал ее. Раскачиваясь и подвывая в такт песне, он яростно тыкал кистью в холст, пока песня не отзвучала до конца. Тогда он клацнул кнопкой, расхохотался и закрыл лицо руками:
— Она дьявол... дьявол... или ангел? А я?... — выл он в ладони, покачиваясь на стуле.

Что-то толкнуло Мэй, и она шагнула вперед.

— Привет, — сказала она, чувствуя, как проваливается в ледяную прорубь.

Художник дернулся и подскочил, глядя на Мэй.

— Ооо... ааа... — ухмыльнулся он, но вдруг прищурился, вгляделся в Мэй и крикнул: — Ты кто?!
— Я... ты заказывал, — сказала Мэй, будто оправдываясь.
— Ааа... ну да. Да. Самое смешное, что... а ты знаешь, ты даже немного похожа на нее. На нее, — художник ткнул пальцем в магнитофон. — Тебе никто не говорил?
— На кого?
— На Мэй. На крошку Мэй с гитарой. Ты красивая, черт!
— Говорили. И что?
— Нравится она тебе?
— Не знаю. Может быть...

Мэй прошла вглубь комнаты, бессознательно виляя бедрами, как львица. Лампа осветила ее ладную фигуру, очертив тени под грудями и выпуклый рельеф голой письки, который так понравился водителю. Нагота влила звериную чувственность в ее пластику, и художник ухмыльнулся, закусив губу.

— Что значит «может быть»? — спросил он, клацнул кнопками — и снова раздались переборы гитары, и бархатный голос запел «I am child of flowers, I am kid of sun...» Мэй непроизвольно сморщилась: в этот лейбл проскочила ошибка в тексте, которую не заметил никто, кроме нее.

— Ты чего морщишься? А? — вдруг крикнул художник, сверкнув глазами, — и, прежде чем Мэй успела что-то понять, схватил банку с краской и швырнул в нее.

Мэй с визгом отскочила, — а банка, перевернувшись в воздухе, обдала ее бирюзовым потоком, залившим ей всю голову, лицо и грудь, и шлепнулась на пол.

Мэй задохнулась от бешенства и холодной жижи, обжегшей тело. — Ты... ты... — хрипела она, растирая по лицу и по волосам бирюзовое месиво. — Ах ты псих! Пьянь патлатая! — и выкрашенная Мэй прыгнула вперед, схватила первую попавшуюся банку и окатила художника, который пытался прикрыться рукой. Тот сразу сделался салатовым, как газон. — Ага! Ага! Получай! — Мэй схватила новую банку — и закашлялась: в лицо ей ударил желтый поток, залепив глаза.

— Убью! Убью! — хрипела она, плюясь и смазывая краску с век. Пока она терла лицо, на ней осели два новых потока: малиновый и зеленый. Художник хохотал, вооружаясь новыми банками. — Шизоид! Уголовник! Вот тебе! Вот! Вот!... — Мэй нахватала пластиковых флаконов и поливала художника длинными струями, стараясь попасть ему в рот. Художник отбивался, плескаясь в Мэй большими цветными плюхами, от которых Мэй поначалу уворачивалась, но потом стала незаметно подставляться, распробовав веселый ужас этого безумия.

Вскоре образовались два лагеря и линия фронта: художник и Мэй, обставленные банками, прыгали, как мультяшные чудища, обливались краской и хохотали, как психи. В воздухе мелькали струи, яркие, как радуга, оседая на телах, на волосах, на полу, на мебели и на всем и вся; тонкое, округлое тело Мэй двигалось стремительно, как цветной ураган, и торчащие соски, один зеленый, другой оранжевый, буравили воздух боевыми пиками. Волосы ее, слипшиеся в сплошной многоцветный нимб, мотались в воздухе, разбрызгивая пестрые фонтаны. Густая краска облепила ее до ушей и ручьями стекала по телу.

Бойцы визжали, хрипели, отчаянно обзывались и хохотали — чем дальше, тем громче и надрывней, пока наконец не повалились на пол, подвывая от смеха и изнеможения. Оружие кончилось, и они какое-то время швырялись всем, что попадало под руку, пока не обмякли и не вытянулись по полу усталыми тряпками, вымокшими в краске.

В голове и в теле гудел цветной гул. Мэй будто родилась заново. Она лежала в веселой луже красок и улыбалась во весь разноцветный рот. — Аааоооуу... Ты уголовник, — стонала она. — Я сдам тебя копам...
— Ты! Ты не любишь крошку Мэй? Как можно так? — донеслось из-за линии фронта.
— Да люблю я ее, люблю! Доволен?
— Ты скривилась, когда...
— Я просто... пукнула, ясно? Обожралась чили, — Мэй прыснула, выплескивая последние запасы смеха. Художник смеялся с ней:
— Ну надо же... Я не унюхал...
— Еще бы. Тебе сейчас весь мир пахнет спиртом. Что роза, что дерьмо — все едино...
— Неправда! Я выпил всего две... — донеслось уже ближе к Мэй.
— ... А потом размножил их на восемь. Все художники так делают... Оооу! — Мэй дернулась, потому что по ее животу и вагине прошлась требовательная рука, смазав краску.

Дернулась, но не протестовала.

Во-первых, тело было непослушным и рыхлым, как тряпка; а во-вторых, это было зверски приятно. Так приятно, что Мэй выгнулась, подставляясь руке, размазывающей цветное месиво по ее телу.

Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. — Ты чертовски эффектно выглядишь, — сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.

Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. «Мне просто приятно», думала Мэй, слушая свой стон, «я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно...»

— Ты настоящая радуга, — шептал художник, лаская Мэй. — Девочка-радуга. И ты так похожа на нее...

«Я ведь почти шлюха», думала Мэй, «голая выкрашенная шлюха — для него», и цеплялась за спасительную мысль: «но я же ему не дам... Мне просто приятно, и... я немножко сошла с ума... Я... я... « Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.

«Боже, как хорошо», думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. «Ну как же хорошо, ну что же это... Сейчас он... сейчас он будет... нельзя... я... я... ааааа!... « — она вдруг ощутила ...  Читать дальше →

Последние рассказы автора

наверх