Грехопадение Мэй
Страница: 3 из 3
на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом... и вдруг Мэй осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это — ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, — острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины...
Боже, как ей хотелось этого... и член уже вплывал в нее — а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; «меня имеют», думала она, «я шлюха, и меня имеют... я... я... « Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро — наконец-то, наконец-то...
— Ааааа... аааа... — стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? — о Боже, нет, нет... аааа...). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула — и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
«Меня трахнули... я кончила... впервые... не сама... какой ужас... как хорошооооо... « — то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член... — Ыыыы... Ыыыы... — стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
— Ыыых... Дьявол! У тебя и улыбка ее, — хрипел художник, сжимая Мэй за плечи.
— Иииы... — отозвлась Мэй, глядя в никуда.
— Прости... я в тебя... Но ты ведь предохре... преходра... тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты... вы... обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась?
— Иииы...
— Ну вот!... Обалдеть! Ты так возбудилась... а я-то... Охо-хо-хо-хо!... — хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...
— Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, — и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
— А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, — говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. — Ты уйдешь?
— Ииииы...
— Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану!
— К океану?..
— Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
— Нууууу... А как же я пойду?
— Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
— Картина! Твоя картина! Мы залили ее, — в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
— Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут?
— Мэээ... ыыы... Линни, — спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
— Линни? Элинор или Мэрилин?... Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...
У нее вдруг подкосились ноги.
— Ты чего? — Лайонс держал ее за руку. — Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй! Эгегей!... — орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers...» — затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:
— I was born under a rainbow-o-ow, — выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны.
— А еще мо-о-орщилась, — обиженно тянул Лайонс. — Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты... Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга... Эй, смотри! А? Ага? Ага?
Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью — и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.
Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.
Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала:
— Эээээыыыииии!..
Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, — и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга...
Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.
... Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее, как тряпочку, опомнилась и перестала визжать — Лайонс выволок ее на мелководье и принялся тереть, как чайник.
— Хххххыы — хрипела Мэй, прочищая горло. — У-гу-гу-го-го, — гудела она, подставляясь сильным рукам. Краска не желала смываться, и Лайонс ругался:
— Едрить его! Теперь мы будем радугами, хо-хо... У тебя волосы не трех, не четырех, а целых пяти цветов, Линни! Твои клиенты передерутся.
— Ххххыы... Насрать!
— Правильно! Я смотрю, ты совсем зафигачилась, Линни?
— За... чего?
— Ну... увлеклась и немножко забыла про работу. А?
Кое-как смыв верхние слои, они стали плавать и плюхаться, летая на волнах, как на качелях. Мэй овладел шалый восторг, и она брызгалась в Лайонса, как когда-то в детстве в Джереми, подстерегшего ее голышом в озере, — а тот вдруг схватил ее, вынес на руках из волн и уложил на песок животом вниз, как собаку.
Мэй стояла на четвереньках, разноцветная и смешная, а Лайонс трогал и мял ее сзади, между выпяченных ягодиц — прямо по голому, липко-зудящему, — и Мэй тыкалась головой в песок и покачивалась в такт пальцам, лапающим ее за нутро. «У меня свисают сиськи, как у коровы», думала она, «я мокрое сумасшедшее животное, я глупая самка; хорошо, что на берегу никого... совсем никого...»
Она очень хотела, — и упивалась своим хотением, тонула в нем и смеялась от предвкушения, что сейчас, вот сейчас в нее войдет большой сильный член, и внутри у нее станет кисленько, и мятно, и подсасывающе-сладко, и...
Мэй вскрикнула, потому что одновременно произошли две вещи: ее распер Лайонс, проникнув членом внутрь, — и она вдруг увидела в тумане людей, которые приближались к ним.
— Иииыы... там... там... — пищала она, шатаясь от толчков Лайонса.
— Ну и что? — хрипел тот. — Ты стесняешься?
Мэй стеснялась стесняться. Член распирал ее, ныряя туда, где не бывал еще никто — в кипучую мякоть утробы, в глубинные ее недра, где щекоталась новая цветная сладость, растекаясь по всему телу. Мэй выла и смотрела вперед, глядя, как люди — двое парней и девушка — подходят к ним. «Меня ебут», думала она, «я голая, меня ебут, и все это видят. Они идут сюда, и они это видят. Они видят, как меня ебут, видят мои сиськи, мое голое тело, и сейчас подойдут и посмотрят мне в глаза...»
Это было безумней самого безумного из ее кошмаров. Толчки били в ее утробу все острей и слаще, ритм ускорялся, невидимые ладони Лайонса хватали ее и месили, как кусок воска, — а люди подходили все ближе и ближе. С каждым их шагом Мэй проваливалась куда-то, где бурлил кипучий холод, вылетала прочь из своего тела, становилась невесомой и прозрачной, как туман, розовый туман зари, подсвеченный солнцем... Люди, глядя на них, переглядывались, замедляли шаг — но, потоптавшись, шли вперед, ближе и ближе к ним, и Мэй проваливалась еще глубже, сжатая с двух сторон — безжалостным членом Лайонса и взглядами, прожигающими ее до сердца.
Сквозь шум прибоя донеслось — «... the child of flowers and Earth...» «О нет... « — охнула Мэй, извиваясь в зверской пытке стыда и похоти. У одной из девушек болтался на руке приемник, оглашавший берег руладами Мэй — той самой Мэй, которую ебли глазах у прохожих, голую, раскоряченную, выжженную стыдом Мэй... Люди шли и шли на нее, приблизились к ней вплотную — а она терпела, стараясь не кричать, но вдруг блаженство прорвало ей рот, вылилось из нее, и она взвыла, глядя на людей черным, мутным взглядом, сморщилась, стаяла, стекла на песок — и лопнула в отчаянном оргазме.
Ладони Лайонса крепко сжимали ее бедра, не давая убежать. Все ее тело превратилось в гейзер пенистого наслаждения, стыдного и жгучего, как смерть. «Боже, дай мне умереть. Хочу не быть. Хочу, чтобы конец», — то ли думала, то ли кричала она, корчась на члене, натянувшем ее до пупа.
Улыбаясь и краснея, люди прошли мимо, стараясь не глядеть на Мэй и друг на друга. Парень что-то крикнул, Лайонс грязно выругал его, шлепая по бедру кончающую Мэй, — а та рвалась на части и выла, сливаясь с голосом, выводившим «... I am kid of sun...»
***
— ... Так какой был самый невероятный случай в твоей жизни, Мэй? Ты расскажешь нам?
Мэй смотрела на Ирфни и не видела ее.
Она вспоминала, как лупила Лайонса по плечам и по макушке, выкрикивая — «Подонок! Похотливая свинья! Что ты наделал?...», а Лайонс качался, закрыв лицо руками, и выл без слов «I am child...» — «У нее и другие песни есть», — кричала ему Мэй, — «зациклился, да?...»
Вспоминала, как брела по утреннему шоссе, кое-как одетая, разноцветная и обалдевшая, и улыбалась во весь рот, не думая, как доберется домой. Вспоминала, как прислушивалась к жидкости в себе, которая, как ей казалось, влажнела в ее утробе — две порции семени Лайонса, из которых, может быть... Вспоминала, как отмывала с себя остатки краски, и потом стояла голая перед зеркалом, изучая себя — острые груди, чуть вытянутые кверху, округлый изгиб бедер, плавных и юрких, как у львицы, темные волосы до сосков, большие счастливые глаза — и ямочки на щеках, мягкие маленькие ямочки от глупой детской улыбки, натянувшей ее губы...
— ... Самый невероятный случай? — Мэй наконец взглянула на Ирфни. — Самый невероятный случай был со мной в Мадриде. Перед концертом я объелась чили, и на сцене просто подыхала — так хотелось в одно место... А потом говорили, что я еще никогда не пела так страстно.
Врубили магнитофонные аплодисменты с хохотом вперемешку. Минуту или больше Ирфни картинно хохотала, а потом сказала:
— Что бы ты хотела передать своим поклонникам, Мэй?
Мэй помолчала. Затем повернулась к камере:
— Привет, Лайонс! Как дела? Я знаю, что ты здесь. Ты был прав: я зафигачилась... Но мне понравилось. Жди меня в гости! За двести баксов, которые ты заплатил мне, я купила себе платье. Его я и одену, ты не против? Как поживает «Девочка-радуга?» А у меня для тебя сюрприз.
Она обхватила гитару, тронула струны — и низковатым голосом, бархатным, как ее волосы, запела:
— May be...
Последние рассказы автора
Оглянувшись еще раз (мало ли?), Марина осторожно спустила с бедер плавки. Переступила через них и застыла, как привязанная, боясь отойти.
Вообще-то здесь не нудистский, а самый обыкновенный пляж (ну, или не пляж, а просто...
Читать дальше →
Евгений Львовичтак и сделал. Будь он лет на пять помоложе, он бы еще поборолся с волнами, а сейчас... Нет, он не боялся, конечно. Просто он и так знал, что сможет победить их. Тратить силы на доказательства этого бесспорного факта не имело никакого...
Читать дальше →
Как бы там ни было, однажды в столицу одного из бесчисленных эмиратов, на которые распался некогда могущественный Арабский Халифат, и правда прибыли два высоких гостя (о том имеются пометки в дворцовой хронике). Один из них — Мамуль, юный принц...
Читать дальше →
Нет ничего трогательней в мире, чем соски юной девочки, если их раздеть и целовать впервые в девочкиной жизни (и возраст не имеет тут значения). Они не просто нежные, и беззащитные, и чувственные. Они — обещание, и плевать, выполнится оно или нет. Это обещание всегда больше любого выполнения: женщина может умирать в оргазме, но в ее сосках, раскрытых впервые, есть и эта смерть, и рай после нее, и муки...
Читать дальше →
Казалось бы, не самая круглая цифра, бывают и покруглее, — но Лайли, домашний лепрекон Гюнтера, решила сделать из нее праздник ну прямо-таки национального масштаба.
Впечатленный ее размахом, Гюнтер предлагал кинуть эту идею в бундестаг. Но Лайли была левой и не верила в правительство. Она заявила, что эту идею похерят, как и все хорошие идеи.
 ...
Читать дальше →