Одиссея Китти

в моих руках. Наши губы слепились в тающий ком, и легкие бедрышки Китти сами, без моей помощи закачались на мне — вначале легонько, плавно, затем сильней, быстрей, быстрей, еще быстрей, — и затем уже зверски, требовательно, отчаянно, как у зверя...

— Ооо! Молодцом, сестренка! Вжарь ему как следует!... Ааау!... Оооу!... — подвывала за кадром Ви. Краем глаза я видел, как Тесак треплет ей пизду и мнет сиськи, но мне было все равно: озверевшая Китти плясала на моем хуе, кусалась, царапалась и мяукала, как настоящий кот, и я отпустил все тормоза.

Я обхватил ее, легкую и дикую, и проебывал до печенок, всаживаясь до упора в узкую пизду. Мы уже не целовались, а только долбились бедрами, как бойцы в поединке. Китти таращила глаза и громко ныла; по щекам ее текли слезы, но я знал, что ей не больно, и вообще — мне было все равно, и я просто ебал ее, лопаясь от черного звериного кайфа. Ебать ее было жестоко, запретно и невыносимо сладко; вокруг столпились зеваки, но я никого не видел и не слышал, и сам орал, не стесняясь никого и ничего. Хуище мой долбил ее в одну точку — где-то между пиздой и пупком, на верхней стенке влагалища, — и я видел, что ей это нравится, сводит с ума, выворачивает ее наизнанку, вынуждает задыхаться, пучить глаза, гнуться, как на электрическом стуле, выть бешеной гиеной...

Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей — и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. «Обделалась, что ли?», думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.

Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик, — а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: «надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось...»

Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.

Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.

Я знал, что мне нужно найти Китти. Никаких мыслей во мне не было, кроме этой. Поднявшись, я даже не сразу вспомнил про голый хуй и минут пять пробродил со спущенными штанами. Наконец я догадался заглянуть в фургон.

Она была там.

— Китти?
— Да.

Голос ее стал ниже на октаву и дрожал, как после плача.

— Привет, — сказал я, не зная, что сказать.
— Привет.
— Мне было очень-очень хорошо, — сообщил ей я.
— Правда?
— Правда. — Я вдруг сообразил, что это действительно правда, чистая правда, и сразу выплыл из ступора: — Ты потрясающая, Китти. Ты меня так... мне... мне еще никогда так ни с кем не было.

Это, пожалуй, тоже была чистая правда.

— Да? — Голос Китти изменился. Она подобрала босую ножку, вытянутую по фургону, и я понял, что это знак — «иди сюда».

Внутри щекотнуло; пробравшись в конец фургона, я устроился рядышком — и Китти сразу прижалась ко мне. Она по-прежнему была голой.

Я не ожидал такой непосредственности. Китти жалась ко мне благодарно и требовательно, как ласковый ребенок. Я стал гладить ее по бархатному телу, как зверя, и шептать:
— Ты потрясающая, Китти. Ты так возбудила меня... подарила такое... Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая...
— Не, — пискнула она. — Ви красивей меня. У нее грива, сиськи...
— У тебя лучшие в мире сиськи, — уверенно заявил я, нащупывая тугой орешек. Он снова был горячим и набухшим, как почка. — И лучшая в мире грива. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои босые ножки растут прямо из земли. Ты травка, нежная пушистая травка, — шептал я, сходя с ума.

Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.

— Китти, котеночек, маленький мой, — бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки — и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. «Не выкончалась вся...», вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки — то один, то другой.

Китти завелась за полминуты — и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. «Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас... « — бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух...

Вдруг фургон огласился утробным хрипом.

Я снова НЕ УСПЕЛ — и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить...

***

Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.

Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.

«Однако», подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.

Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.

В голове было чисто и пусто, как у новорожденного. «Мы что, еблись снова?», думал я, — и вдруг вспомнил нашу ночную беседу:

— ... Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они тебе?
— Ви — моя сестричка, Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дому, и они взяли меня с собой. Я напросилась, я умоляла их...
— Зачем?
— Ну... Дома у нас паршиво. Джералд придурок, не разрешал ни ночью гулять, ни песни, ничего...
— Джералд?
— Ну да, опекун наш. Папа-мама поумирали... Я их лет пять только застала, или шесть... Я ведь приемная, понимаешь, Ви не родная мне. Ну, как родная, конечно, но вообще я с десяти лет у них. А раньше в приюте была...
— А что опекун? То есть Джералд?
— Джералд дебил. Он мамин брат, двоюродный, по-моему. Представляешь, он...

Голая Китти, доверчиво прижавшись ко мне, жаловалась, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, заводить животных, носить шорты, встречаться с мальчиками, красить ногти и петь песни про любовь, и ее голос звенел от давнишних обид.

— А у тебя, что... было много мальчиков?
— Ну да. То есть нет. То есть... Ты ведь спрашиваешь, много ли я трахалась, да? До тебя — только восемь... девять раз. И все с Тесаком. Он меня сразу трахнул, когда мы сбежали. Они с Ви меня вдвоем трахали, так классно... Ласкали и трахали, я прямо улетала, такой кайф... И еще один раз с другим парнем, Ви отдала меня ему... И еще с одним... Раньше я думала, что... В общем, я не знала, что можно так трахаться, свободно и так... открыто... Я обожаю Ви. Очень-очень хочу быть такой, как она. Красивой, классной, и чтоб меня все так же хотели, как ее...

Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей ...  Читать дальше →