Одиссея Китти

забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж — мой, и изобретатель его — )

... Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.

Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже был готов сдаться — я вдруг увидел ее.

Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других — Лесли и Битюг, — и еще куча парней.

Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.

— Ребята, — сказал я, — вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?

Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.

— Ребята!... — Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос — «Китти, завтра утром!...», крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец — лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть... Сестричка Кайли...

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, — но я сказал — «у меня сегодня мэ» — и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич — за свежим идти обломало, — запил его теплым, полускисшим пивом и завернулся в спальный мешок. «Завтра трогаю», думал я, «хватит, повеселились». Фестиваль длился еще три дня, но с меня было довольно. Я знал, что за рулем буду сонный, и надо выспаться, — и знал, что не засну. В голове мелькали обрывки мыслей, голосов и лиц, и чаще всего — сливочный колобок лысой Китти, и стыд, жгучий стыд за сопливого пацана Мэйсона с хуем вместо мозгов. Конечно же, я не засну, думал я, не засну до утра, до самой зари... и за этой мыслью не заметил, как заснул.

Подняло меня рано, на рассвете. Лагерь дрых, как убитый. И отлично, думал я, меньше шума. Выезд не загромоздили (я следил за этим), и мои любвеобильные любители кислоты засекут только рев мотора — и то, если проснутся.

Быстро и бесшумно сложив манатки, я упаковал их, морщась от солнца, вставшего над склоном, и выпрямился. Все было готово... оставалось только переступить внутри через что-то. Когда осознаешь — это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ... но нога застыла в воздухе.

На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.

Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал — то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:

— Китти... Китти!
— А?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!
— Ммммиииэу... — сообщила мне Китти и зевнула. — Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты... ты что здесь делаешь?
— Я с тобой.
— Что со мной?
— С тобой. — Она была сонной и говорила с трудом. — Ты едешь, верно?
— Верно. А откуда ты...
— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть...

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:
— Ты хочешь? Или ты уже не...

Я уже все давно понял — и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины...

— Они били тебя? — спросил я наконец.
— Нет. — Она помолчала. — Давай не будем об этом.
— Давай. — Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. — У тебя вещи есть?
— Вот, — она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.
— Только у меня есть одно условие, — сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. — Даже два.
— Какое... какие?
— Первое. Больше никакой кислоты.
— Нннеееее!... — она обиженно мяукнула. — Ну чегоооо?..
— Того. Второе...

«Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две... Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище» — ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови — и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Китти! — вдруг крикнул я. — Китти!..

И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, — а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты — и набросился там на нее, как медведь на добычу.

Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них «так, как я умею», и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра... Китти сопела и всхлипывала, — а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал — детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки...

Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался — и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня... Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. «Не надо», сказала Китти, но я давно хотел сделать это — и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы... Китти кончила — нежно, несильно, по-утреннему, — а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась... Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках...

— Так какое второе условие? — хрипло спросила она.
— Ни с кем не ебаться. Кроме меня.

Я ожидал услышать очередное «нннееее!...», но Китти надула губки:
— Мог бы и не говорить.
— Прости. Ты права.

Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.

Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. «Конечно, она пойдет в школу, и домой придется привезти ее... когда-нибудь» — думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: «и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?»

Я долбил свой мозг скептическими мыслями — и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик...

— Эгегегегей-гоооо!... — орал я в окно.
— Эгегегей! — пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.