Обнаженная с нимбом

Страница: 2 из 4

и ее груди болтались остроносыми шариками. Ее смачно шлепали по заду, таскали за волосы, щипали ей соски — и ебли, ебли, ебли, как резиновую куклу, сразу с двух сторон, а Виктор Евгеньич хрипел, глядя на родинку, маленькую умилительную родинку на левой лопатке...

После этой ëбли Карина была красная, как помидор, но никто не отпускал ее. Один из мачо улегся на кровать. Карина оседлала его, надевшись ему на хуй, другой мачо пристроился к ней сзади, въебавшись в попку, — и они ебли ее сразу в две дыры, а Карина раскачивалась, как дервиш, с полуприкрытыми глазами, мяла себе грудь и улыбалась блаженной улыбкой наркомана. Ее стоны, переходящие в рыдания, так измучили Виктора Евгеньича, что он вдруг все выключил, нервно вскочил с кресла и выбежал в другую комнату, сам не зная зачем. Через две минуты, однако, он снова сидел в кресле и смотрел, как Карина кончает, насаженная на два хуя, и слезы текут по ее малиновым щекам, затекая в уголки рта...

Финальная сцена пробрала его до печенок. Рыжая девица повязала себе на пизду большой хуй на ремешках — и, прежде чем Виктор Евгеньич понял, что сейчас будет, завалила Карину на постель, распяла ей ножки и взялась ебать не хуже заправского мужика.

Их лица были крупным планом в кадре, и Виктор Евгеньич снова плакал, глядя на лицо девицы, искаженное звериной похотью, и на малиновое личико Карины, на ее влажные глаза и жалобную улыбку. «Как же я мог так ошибаться в тебе», думал он, — «моя маленькая порочная притворяшка...»

Кончив в четвертый раз, Виктор Евгеньич вскочил и стал лихорадочно одеваться. «Спасать, спасать девочку», бормотал он, не попадая в штанину, — «это все общага, чертова общага... Скорей, скорей», — и выскочил вон из квартиры.

Доехав до станции, где нужно было выйти к общаге, Виктор Евгеньич почему-то не вышел, а поехал дальше. На конечной он вывалился, как чумной, на перрон, сел на скамейку, пропустил три поезда, затем вполз в четвертый и потащился домой, снова проехав ту самую станцию.

Дома он подбежал к кровати, рухнул на нее, не раздеваясь, и сразу же уснул.

***

Карина пришла на занятия через два дня.

Виктор Евгеньич ничего не смог сказать ей. Она видела в нем перемену, тревожилась, заглядывала ему в глаза, спрашивала — «что-то случилось, Виктор Евгеньич?» — но тот качал головой.

Так прошло три урока. Карина вела себя заискивающе, как ребенок, который не знает, за что на него сердятся. В конце концов она решила, что он недоволен ее усердием, и стала перевыполнять все учебные нормы. В ее повадке появилась эдакая мстительность — «ну что, теперь-то вы мной довольны?» — и пристыженный Виктор Евгеньич неуклюже хвалил ее, пряча глаза.

Его хуй покрылся ссадинами, а заезженный диск перестал читаться, и он с трудом сграбил его на винт. Яростная дрочка под вопли кончающей Карины стала ежедневным ритуалом Виктора Евгеньича — до тех пор, пока он не понял, что так больше нельзя.

«Я не смогу сказать ей», думал он, «но я смогу сказать холсту». Выбрав наиболее эффектный кадр — Карина одна, без ебырей, на фоне алой драпировки, с бэклайтом, подсвечивающим шевелюру золотым нимбом, — он с головой окунулся в работу. Сделав несколько этюдов, он почувствовал, что НАШЕЛ (необъяснимое чувство, знакомое всем художникам) — и принялся доводить очередной набросок «до кондиции».

Работа шла быстро, но он все никак не решался поставить точку, и только спустя две недели сказал себе — «хватит, а то испортишь». Спрятав холст в шкаф, он добыл его через три дня, сделал на свежий глаз несколько мазков (не столько для искусства, сколько для самоуспокоения) и нервно закусил губу.

«Хватит, остановись» — снова говорил он себе и холодел, понимая, что создал нечто необыкновенное. «Но я нигде не смогу это выставить», думал он с торжественной горечью, — «все узнают ее, и тогда...»

Мучаясь желанием показать свой шедевр миру, он выложил его репродукцию на нескольких англоязычных сайтах, надеясь, что туда не захаживает ни Карина, ни ее знакомые. Максимум, на что он надеялся — на длинную ленту комментов, состоящую, как обычно, из восторгов с руганью напополам.

Но сетевой популярностью управляют законы, с трудом поддающиеся прогнозам. Нередко хорошая работа — непременно хорошая, но ничем не выдающаяся в ряду таких же хороших — попадает в струю интереса, растущего в геометрической прогрессии: одно то, что ее просмотрела сотня людей, привлекает тысячу, тысяча — сотни тысяч, сотни тысяч — миллионы... Бывает — увы, гораздо чаще, — что работа, по всем критериям замечательная, не вызывает интерес ни у кого, кроме двух-трех юзеров, и только потому, что ее автор не озаботился пиаром.

Неизвестно, почему и отчего, но Виктору Евгеньичу повезло: уже на следующее утро он читал сотни комментов, где и ругань, и восторги зашкаливали за красную черту. Через пару дней его картину обсуждал весь сетевой бомонд, через неделю — весь мир. «Обнаженная с нимбом» взорвала интернет. Гугл, Яху и Бинг предлагали ее на первой странице релевантных картинок, церковные авторитеты осудили ее, усмотрев в ней глумление над верой, она попала в новости, в блоги, в фотоподборки — «10 современных картин, которые стоит посмотреть», — и на мэйл Виктору Евгеньичу стали приходить предложения от коллекционеров и галерей. Виктор Евгеньич обалдело смотрел на пятизначные суммы, которые ему сулили за «Обнаженную с нимбом», и не знал, что делать — радоваться или ужасаться. Когда он публиковал ее, тщеславие взяло верх над осторожностью, и он назвался настоящим именем... «Карина, Карина», думал он, «не принесла ты мне счастья, а принесла деньги и славу. Карина превратилась в Картину. Хе!»

Через пару дней Карина, явившись на занятия, с порога сказала ему:

— Поздравляю вас, Виктор Евгеньич! Такой успех!

«Ну вот», похолодел он...

—... Она такая классная! Я так за вас рада!

Карина улыбалась, внимательно глядя на него.

— Спасибо, Карин. Я... я старался, — выдавил тот.

— Виктор Евгеньич...

— А?

— Можно спросить у вас одну вещь?

(«О неееет!»)

— Ссс... спрашивай, конечно, чего ты спраш...

— А кто нарисован на вашей картине?

Виктор Евгеньич чувствовал себя школьником, уличенным в краже сахара.

— Вам кто-то позировал? Или...

Эх, чего уж там, вдруг подумал он — и выпалил:

— Ты нарисована! Или ты себя не узнала?

У Карины порозовели уши.

— Меня узнали знакомые, — сказала она октавой ниже. — Говорили: как ты похожа на эту новую картину. Это не с тебя случайно рисовали? А почему вы...

— Что?

— Эээ... ладно, ничего.

— Ну, не мог же я просить тебя позировать... эээ... без всего, — сказал Виктор Евгеньич, поняв ее. — Вот и пришлось... голову взять твою, а все остальное — из... другого места.

От вранья и нескладухи его уши горели, как у Карины. Та смущенно смеялась:

— Понятно... А я думала...

— Что?

— Нет, нет, ничего. Но теперь, когда я знаю, вы ведь уже можете попросить?

— В смысле? Позировать?... Ты хочешь?..

— Нууу... В общем, я не против. Это ведь для искусства?

— Конечно. Только для искусства!

— Ну вот... В общем, можете рассчитывать на меня.

— Окей, Карин. Когда начнем?

— Когда скажете!

— Тогда давай завтра?

— Прям завтра? Ой...

— Что «ой»? Не можешь? Испугалась?

— Да нет, нет, ничего. Все нормально. Я приду. К вам домой?

«Небось съемочки у тебя», злорадно думал он, — «ничего, подождут».

— Да. Давай прямо с утра, перед занятиями. А сейчас...

Виктор Евгеньич глубоко вздохнул — и начал урок, изо всех сил стараясь не думать о том, что будет завтра утром.

***

Когда она позвонила в дверь, он чуть не подавился зубной пастой.

— Идуууу! — завопил он, сплевывая пену. Он чистил зубы уже третий раз за час. — Иду! Привет, Карин... Ого!

Впервые в жизни он видел ее в облегающем платье. Вишневом. Почти в тон его картине....  Читать дальше →

Последние рассказы автора

наверх