Баллада о памяти

... Первое, что увидели его глаза, было небо. И тишина.

Это было странно — тишины ведь не видно, — но она была такой густой и зримой, что дон Сезар прямо-таки увидел ее, и даже ощутил порами кожи.

Небо было синим, бездонно-синим, и тишина тоже была синей, даже лиловой, как тени в вечерний час. Она омывала дона Сезара, как младенца. Она окутывала его тело и душу, как масло. Ни в Кадисе, ни в Севилье не было такой тишины...

Внезапно дон Сезар вскочил на ноги.

Вначале вскочил — а потом понял, что может сделать это, и даже не удивился. Почему он должен был не мочь, он не знал, и задуматься не было сил — слишком много вокруг было непонятного.

Все вокруг было непонятно.

Не было понятно ничего, кроме тишины.

— Где я? — то ли подумал, то ли спросил у кого-то дон Сезар. (Должно быть, у тишины.) Потом огляделся.

Слева и справа высились огромные скалы. Они казались выточенными из драгоценных камней: рыжее, гранатовое, лиловое громоздилось друг на друге, как фрукты на базарном лотке, и все это было увито пучками зелени, сочно-салатовой, будто здесь никогда не было зноя, привычного зноя Андалусии.

Такая же зелень покрывала все вокруг. Дон Сезар стоял по колено в густой траве, колыхавшейся от ветра, который, оказывается, дул, хоть дон Сезар и не заметил его, ибо он так нежно, без толчков обтекал его, как все то же масло...

Свиристели птицы. Дон Сезар вдруг понял, что их хор-то и был тишиной — той самой, лилово-синей.

Здесь было так хорошо, что дон Сезар подумал бы, что он спит, если бы не понимал, что не спал...

— Где я? — снова спросил он у птичьего хора, и вдруг застыл. — Америка? Коста-Рика? Не... неужели?

Он упал в траву.

— Но... как? Как я добрался сюда? Почему не помню дороги, не помню моря? И где Микаэла?... Господи!

Он вдруг вспомнил про Микаэлу.

Там было что-то душное, тяжкое... что-то ужасное, не подпускавшее к себе мысль, не дающее себя вспомнить, как дон Сезар ни морщил лоб.

— Микаэла, — бормотал он, — Микаэла, — и бегал по траве, как гончая, будто хотел заменить беготней движенье мысли. — Микаэла... Микаэла!

Вдруг он увидел фигурку в цветастом платье, лежавшую тут же, на лугу.

— Микаэла! — он ринулся к ней, путаясь в траве. — Микаэла! Ми...

Это была не Микаэла.

— Пеппа? О Господи...

Пеппа вздохнула и потянулась. Ее глаза круглились, как у младенца.

Какое-то время он и она смотрели друг на друга.

Потом дон Сезар вдруг почувствовал бурную, душную радость от того, что это была именно Пеппа, а никто другой. Радость плавила его, выталкивая из глаз слезы, и он упал на Пеппу, сжав ее до боли.

Пеппа пыхтела в его объятиях.

— Ты жива... жива... — бормотал дон Сезар и облизывал ее, как теленок. — Пеппита... счастье мое...

Его радость передалась Пеппе, и та плакала и ласкалась с ним, все еще ничего не понимая. Потом они застыли, обнявшись, мокрые от слюны и слез.

— Где мы? — спросила Пеппа.

— Не знаю. Может быть, в Америке, как мы и хотели с Микаэлой?... Микаэла... Как странно... Я увидел тебя и вдруг забыл о ней, будто ее и не было... Ты что-то помнишь?

— Я... Я помню, что с нами что-то ужасное... Что-то... Но я цела и невредима. Больше того, мне хорошо, и я... Я не помню, когда мне было так хорошо. И ты со мной, мой родненький, счастье мое...

Они снова стали целоваться.

Ласки втягивали их, как воронка, распаляя все сильней. Пеппа сдирала с него одежду, чтобы вылизать, как кошка, и тот всасывался ей в губы, в уши, в соски, добытые из-под сдернутой одежды...

Вихрь восторга вдруг подкинул их вверх, как мячи, и дон Сезар стал бегать за Пеппой, голой, визжащей от страсти.

Они носились по лугу, кричали, толкались, ловили друг друга, катались по траве... Пеппа выгибалась и трясла грудями, молодыми, сочными, как фрукты, дразня дона Сезара.

Наконец он поймал ее, повалил в траву и, держа за волосы, развернул задом к себе.

— Ииы! Ыыы! Ыыыээ! — подвывала баском Пеппа, бодая землю. Дон Сезар оплодотворял ее, как зверь, не помня ничего, кроме смуглого зада, в который вцепились его пальцы.

— Хрр! Хрррр! — рыкал он с каждым толчком, шлепая половинки, упругие, как барабаны. Тугая Пеппина плоть звенела, полная буйной молодой силы, и дон Сезар маялся в ней, умирал и хохотал, выплескивая кипяток своей любви. Оплодотворенная Пеппа умирала и хохотала вместе с ним...

— А ведь мы впервые с тобой... Никогда раньше... Да? — спросил он, когда отдышался.

— Да... Наверное... — отозвалась Пеппа, глядя в небо.

Она была счастлива. Настолько счастлива, что необходимость думать и говорить казалась досадной помехой.

Синее небо манило ее. Оно всасывало, поднимало к себе, кружило, купало в своей синеве, как в купели...

Уснул и дон Сезар, ткнувшись носом во влажную Пеппину срамоту.

***

Во сне ему вдруг явилось ВСЕ, поразив своей ясностью («как же я мог забыть?») и ужасной правдой, от которой он не мог скрыться, как ни прятался в тумане сна.

Все было просто и неизбывно страшно. Настолько страшно, что он проснулся — и долго вглядывался в небо, пытаясь вспомнить, ибо снова все забыл.

— Эй, — толкнул он спящую Пеппу. — Эй! Проснись.

— Аааа? — зевнула Пеппа, перевернувшись на другой бок. — Сезарито... счастье мое...

— Эй! Я вспомнил, все вспомнил, но сейчас снова забыл, — жаловался ей дон Сезар. — Пеппа!

— Ничего... еще вспомнишь... родненький мой... — бормотала Пеппа, не раскрывая глаз.

С минуту дон Сезар любовался ее улыбкой, безмятежной, как у ребенка.

Вытерев слезы, он встал. Оглянулся в поисках одежды, но махнул рукой и пошел, как был, голышом.

Он не знал, куда идет. Нужно было куда-то пойти, чтобы что-то узнать, — куда и что, дон Сезар не знал. Потому и шел.

Несколько раз он оглянулся на Пеппу. Что-то говорило ему, что она в безопасности, и с ней ничего не случится, если он отойдет.

Оглянувшись в последний раз, он перевалил холм и стал спускаться по другому склону.

Во все стороны открывался вид, от которого у дона Сезара защемило в груди. Голубые гряды холмов, перераставшие в золотисто-лиловые скалы, расходились бесконечными волнами к горизонту. Это был голубой мир, в котором и зелень, и золото скал, и облака светились головокружительным синим сиянием. Даже огромное солнце не жгло желтым и красным, как привык дон Сезар, а ласкало розовым, лиловым и фиолетовым. Его лучи, расчертившие долину сквозь облака, высвечивали в голубой траве золотые и розовые пятна.

Спустившись с холма, дон Сезар вышел к озерцу, куда низвергался небольшой водопад. На берегу он увидел лежащую ничком фигурку...

— Микаэла! Микаэла!!! — тряс он ее, закусив губу, пока она не вздохнула и не потянулась.

— А? Я долго спала, да?

— Микаэла, — гладил ее дон Сезар, не зная, что ответить. Та улыбалась ему:

— Мне снилось что-то ужасное. Что-то... А вы такой большой стали, дон Сезар... Взрослый... Сейчас вот смотрю — и прямо удивляюсь... И волосы у вас седые почему-то... Вас сегодня батюшка отпустил на целый день, да? Где же это я заснула?

— Микаэла! Ты... ты думаешь, что мы у себя? В Альдомоваре?

— Ну да... Хотя... Не знаю...

— Оглянись вокруг!

Микаэла встала и, сладко зевая, посмотрела по сторонам.

— Водопад? Где же это у нас такой? Не припомню... Как красиво!

— Мы не в Альдомоваре, Микаэла. Ты что, совсем ничего не помнишь?

— А что я должна помнить?... Не знаю, у меня со сна мысли туго шевелятся в голове. Как сонные мухи... Вы меня привезли куда-то, и я заснула, да? Вы купались?

— Нет...

— Смотрю, вы без одежды... Так давайте купаться! Давайте!

Микаэла хлопнула в ладоши от восторга.

Дон Сезар пытался быть серьезными, но восторг Микаэлы вдруг обжег его, как поцелуй. Ему, как и ей, показалось, что они у себя в Альдомоваре, или, может быть, где-то ...