«Пахомовка». Часть 4: Майор против Хищника. Конец

Вот мне интересно, какой идиот придумал, что скотч с лица надо сдирать одним резким рывком?

Я подвываю и тихо матерюсь, размазывая ладонью капельки крови — кто бы мог подумать, что на женском лице столько мельчайших волосков, вырванных сейчас с корнем. Губы и кожа вокруг рта горят огнём после этой незапланированной эпиляции. Пошатываясь, я подхожу к машине, заглядываю в зеркало — мат-терь божья... Всё-таки забавные мы, бабы, существа — в паре шагов мужик оглушённый валяется, в промежности мокро и липко, о растерзанной одежде вообще говорить не приходится, но первая потребность — доковылять до ближайшей отражающей поверхности. Впрочем, пожалуй, это как раз следует расценивать как признак того, что в целом я в порядке, во всяком случае морально — физически дела обстоят похуже, руки ходят ходуном, меня колотит крупной дрожью, набегающей волнами, настолько сильной, что я раз за разом передёргиваюсь всем телом. Не знаю, дело в нервном напряжении или я так сильно замёрзла, но в любом случае мне бы сейчас очень не помешала пара глотков чего-нибудь с градусами — да где ж его взять? Можно бы поискать по мастерской, но это потом. Сначала — Хищник.

На то, чтобы как следует скрутить за спиной его запястья, а потом и локти, уходит весь остаток скотча — я б и ещё столько же намотала, потому что бугры мышц на руках парня выглядят более чем серьёзно, я помню, как легко, почти не напрягаясь, он держал меня на весу, когда насиловал. Ноги приходится связать уже верёвкой, предварительно стянув кроссовки, комбинезон и трусы — ленты я больше не нашла. С минуту уходит на то, чтобы разобраться с талью и подцепить крюком скотч на запястьях — а потом в голове вдруг с пугающей достоверностью рисуется, как крюк рвёт липкую ленту и эти ручищи оказываются свободными. Хватаю верёвку и наматываю её поверх скотча в несколько тугих мотков, завязав на тройной узел и только потом, удовлетворённая результатом, цепляю крюк, просовывая для надёжности между витками верёвки — с натугой, так, что пришлось бы сильно постараться, чтобы с этого крючка соскочить.

Поднять эту гору мяса не так и просто — руки вывернуты уже до предела, а корпус едва приподнялся над полом. Зато это приводит парня в сознание. Я морщусь от его крика — голова моя всё ещё дико болит, наверно, надо было оставить кусок липкой ленты, чтобы заклеить рот, но я об этом как-то не подумала — соображаю я сейчас не очень хорошо, примерно как после многодневной пьянки.

— Какого... Сука-а!

— Завали хайло, — прохрипев эти слова, я захожусь в приступе кашля, и какое-то время в помещении царит адская какофония, состоящая из мата, потрескивания механизма тали и моих попыток прочистить горло. Вид Хищника, бьющегося на крюке, как здоровенный толстолобик, доставляет мне острейшее удовольствие даже несмотря на застилающие глаза слёзы. Ему приходится подтянуть ноги под себя, чтобы встать, я поднимаю его всё выше, так что в конце концов он оказывается стоящим на мысочках, наклонившись вперёд под каким-то выглядящим кошмарно неудобным углом. Он всё ещё одет в пайту, из-под которой торчат голые ноги, покрытые редким жёстким ворсом, и обмякший член вполне приличных размеров. Кричать Хищник перестал — сцепив зубы, он тяжело и часто дышит, глядя на меня исподлобья — по-другому смотреть у него сейчас не получится, только вот так, склонившись в принудительном поклоне, выгнув спину и оттопырив зад. На бритой голове блестят капельки пота — не от жары, от боли.

Я тоже молчу. Если честно, не очень представляя, что делать дальше. Если совсем уж честно, не знаю, что я и сейчас-то делаю — нормальной женщине положено истерить, нормальному майору — звонить в ментовку. Но оба варианта мне совершенно не подходят. С первым понятно почему, а вот со вторым всё сложно. Призрак Василисы, наверное, до конца жизни моей будет стоять у меня за плечом и дышать в затылок холодом. К тому же, есть у людей странный выверт в мировосприятии — в том, что касается секса, сочувствовать жертве не принято. Если жена изменяет мужу, бедолагу окрестят рогоносцем и будут смеяться. Пидорами на зоне считают только опущенных, их «партнёров» это определение не касается. Изнасилованную девчонку за глаза — а то и в глаза — не раз обзовут шлюхой, не особо разбираясь в ситуации. От одной мысли о том, как будут замолкать в коридорах голоса коллег при моём приближении, становится дурно. Да, Рому-то я посажу, только вот не это мне надо...

Тогда что? Что мне сейчас делать? Развернуться и уехать, забыв произошедшее, как страшный и странный сон? Этой идее сопротивляется всё моё существо, да так, что к горлу тошнота подступает и приходится сжать руки в кулаки, чтобы сдержать рвущийся наружу вопль обиды и ярости.

А зачем сдерживать?

Развернувшись на каблуках, я иду к машине. Не знаю, что там подумал сейчас Хищник, но уезжать я не собираюсь — достаю из бардачка корочки. Всё так же молча возвращаюсь к подвешенному, раскрываю удостоверение и просто держу перед его глазами — долго держу, наблюдая при этом за сменой выражений на лице Хищника. Недоумение. Напряжение. Отчаяние.

Обречённость.

— Послушайте, я же ничего плохого...

О, мы уже на «вы». Хлёсткий удар раскрытой ладонью по щеке заставляет парня замолчать. Разговаривать с ним мне совершенно не хочется — горло саднит, к тому же я боюсь сорваться. Во мне кипит и варится что-то такое, от чего примерно одинаково что до истерики, что до убийства. Надо дать этому выход, пока меня не разорвало, как паровой котёл под давлением. И я, кажется, знаю, как — вместе с этой пощёчиной из меня выплеснулась толика этой ядовитой дряни. Тьмы. Пафосно? Да и чёрт с ним, зато очень верно.

Удостоверение я засовываю в карман. То, что я делаю дальше, заставляет Хищника изумлённо вытаращить глаза: расстегнув и скинув полусапожки, я стаскиваю безнадёжно испорченные колготки вместе с трусиками.

— Открой рот, — командую я Роме. Он медлит пару секунд, ловит вторую плюху, после чего рот таки открывает, и я заталкиваю туда испачканные моим соком и его спермой трусики, закрепляю этот импровизированный кляп колготками, обмотав их вокруг головы и затянув на бритом затылке узлом. Я понимаю, что не пощёчины заставили парня подчиниться, они лишь физическое подтверждение моей власти над ним — власти, которую даёт мне принадлежность к органам. Я прекрасно знаю, как к нам относятся — часто с неприязнью, иногда даже с брезгливостью, но страха точно больше, и при виде человека в форме практически у каждого возникает разной степени выраженности подсознательное чувство вины и желание поджать хвост. Узаконенная опричнина, со сменой «ми-» на «по-» мало что изменилось — и касается это всей системы правосудия. Скорее всего, Хищник уже записал себя в покойники.

Как и я себя — не так давно.

— Как оно, в шкуре жертвы, а? — я таки не сдержалась, заговорила.

Не собираюсь я его убивать. Не потому, что жалко, просто... Хватило мне Василисы. По самую макушку хватило тех долгих месяцев, когда я вздрагивала от каждого звонка и просыпалась по ночам с бешено колотящимся сердцем. Не отмоешься от такого — если есть хоть крохи совести. Была бы верующей, было бы проще, церковь там, свечки... Только не моё это. Вон пусть Хищник молится.

— Молись, сучонок, — ему о моём решении знать не обязательно, если и впрямь считает себя кандидатом в покойники — разубеждать не буду. Пусть попотеет.

А вот мне становится легко, потому что теперь я совершенно точно знаю, чего хочу. И пальцы не дрожат, когда я ловкими движениями вспарываю ножом пайту парня, оголяя его крепкий татуированный торс с напряжёнными до каменной твёрдости мышцами. Он вздрагивает всем телом, как-то по-лошадиному, что ли, когда лезвие касается кожи — в основном случайно, хотя пару раз я совершенно осознанно оставляю длинные тонкие порезы. Неглубокие — пока. Начать я хочу не с ножа.

Вот оно, подходящее орудие экзекуции — увесистый бензошланг из толстой резины в нитяной оплётке. Он рассекает воздух даже не со свистом — ...