Развеянный свет. Часть 3

— Почему ты спрашиваешь? — голос становится острым, злым, уже и в помине нет той щемящей заботы и нежности. Они сейчас словно два противника, и битва, что разгорается, значит больше, чем жизнь.

— Я видела тебя в субботу в моле. С женщиной, — не обвиняет, констатирует, безразлично смотрит, но кулачки сжаты, тело напряжено, выдавая истинные чувства.

Герману хочется закричать, оправдаться, что с Вероникой все кончено, она для него ничего не значила, но он сжимает челюсти до боли, что на крупных скулах выступают желваки.

— Это что-то меняет? Ты знала о ней и до этого.

— Знала. Но теперь не могу, — Маша шепчет чуть слышно, признавая его правоту и всеми силами пытаясь оставаться твердой, вернуть себе достоинство.

— Секс со мной тебя не устраивает? — холодно интересуется.

— Меня не устраивает твой секс с ней! — выкрикивает девушка, позабыв обо всех тех вещах, что обещала себе. Она хотела быть взрослой, рассудительной, но как же это сложно, когда сидишь у него на коленях, в теплых объятиях и видишь его губы, сейчас сжавшиеся в плотную линию, глаза, которые заволокло поднимающейся бурей.

— Ничем не могу помочь, — жестоко убил последнюю надежду.

— Я знаю...

— Зачем тогда пришла?

Хороший вопрос... Как объяснить, что надеялась, что увидит и станет легче уйти? Что увидит и он убедит остаться? Что увидит и это потеряет для нее значение? Только бы увидеть...

Герман молчит, ждет от нее ответа. Он не будет давить, не будет принуждать, не возьмет на себя и доли ее сомнений. Это ее решение и только ей его принимать. Либо она остается здесь, в его доме, на тех условиях, что есть, либо...

— Уходи, Маша, — голос мужчины звучит глухо, безжизненно, руки, что только что обнимали как бесценную амфору, плетьми опускаются вниз.

Маша понимает, что это конец.

Медленно сползает с его колен, на ватных ногах плетется в коридор. Так хочется, чтобы догнал, остановил — хоть последний поцелуй, последнее объятие. Сил хватает лишь, чтобы не обернуться.

Герман смотрит вслед, безумно проклиная все на свете. Зачем, зачем он поддался соблазну, зачем подпустил ее так близко, чтобы она могла уничтожить его одним словом? Он знал, что так будет. Пусть лучше раньше, чем позже. Пусть сердце кровоточит, но он не мог лишить ее этой возможности вернуть себе себя.

Она слишком много ему отдала, не только тело — душу, по детски щедро, без остатка, а когда осознала, пришла в ужас. Ведь она гордая, цельная для своего возраста, старается смотреть правде в глаза, хоть и по-девчоночьи порой впадает в мечты о розовом слоне. Идет на поводу новых для нее, ярких, слишком сладостных желаний, но и борется с ними изо всех своих силенок. И получается у нее, юной и неопытной, гораздо лучше чем у него. А он слабак, как не больно это признавать. Что он может дать ей кроме своего члена? Ничего. Лишь нагрузить еще больше разбитым сердцем.

Звонит телефон.

— Оксана, я слушаю... да, привет... нет... нет... Оксана, я тебе все сказал еще вчера! Нет, я не подпишу разрешения! Это мой сын!... Нет... Ты можешь делать, что хочешь... Нет... Я не откажусь от него... Да, тоже перееду и не оставлю тебя в покое, ты это хотела услышать?... Оксана, кончай истерику! Марк не твоя собственность!... Все, пока... Будет что-то сказать, что касается ребенка, звони, а твои фантазии разруливать суд меня не обязывал!

Отключает звонок. Сидит, невидящим взглядом уставившись в стену. Встает, заваривает себе крепкий кофе. Выходит в коридор и чуть не роняет чашку — Маша стоит там, бессильно привалившись к стене, в наброшенной на плечики куртке, одной туфельке, по бледным щекам сползают тихие ручейки слез.

— Почему ты еще здесь? — злость и отчаяние со свистом выдуваются из груди, оставив жалким, как пустой воздушный шарик.

— Не смогла уйти, — хрипло признается Маша.

Кивает.

— Так уходи сейчас. Дверь там.

— Герман, сколько лет твоему сыну?

— Маша, тебя это не касается. Кажется, мы довольно четко обрисовали территорию наших отношений? — знает, что ранит, но пусть поскорее уйдет, пока не набросился на нее, пытаясь заглушить неурядицы, зарывшись в ее мягкое тело, он — взрослый мужчина, ища поддержки и успокоения в объятиях ребенка.

— Наверное, он похож на тебя, — мечтательно произносит девушка, будто не слыша его. Ей надоело слушать слова. Они ничего не значат. Сердце слышит совсем другое — слышит его горечь, его тоску, его одиночество.

Она нужна ему сейчас.

— Я не уйду, Герман.

— Маша, я могу выгнать тебя!

— Не сможешь...

Оба знают, что она права.

Девушка сбрасывает полуодетую туфельку, куртку, подходит и мягко прислоняется к нему — не пытается обнять, но прижимается всем телом, даря любовь и тепло. Мужчина застыл, как статуя, с дурацкой чашкой горячего кофе в руке, уже в в который раз рядом с ней ощущая свою беспомощность. Она снова и снова переигрывает его, разрушая возводимый им оборонительный вал.

Маша легонько начинает целовать его, куда может дотянуться — шею, подбородок, грудь в треугольном вырезе футболки, поглаживает твердое тело под руками, затем с отчаянной смелостью скользит руками ниже, дотрагивается до молнии джинсов.

— Ты что творишь? — ревет мужчина, не глядя бросая чашку в сторону кухни и хватая девушку за руки. Слышен плеск, звон разбившегося фарфора и громкий шелест ее дыхания.

— У тебя вся кухня теперь залита кофе, — растерянно улыбается Маша, заглядывая ему через плечо.

— Маша, хватит, тебе это не нужно, — пытается втолковать, глядя в сияющие любовью глаза.

Она легко освобождает кисти из его захвата, вскидывает к его лицу, нежно прикладывает к щекам, прижимается губами к губам — так как делает только она — сомкнутым ртом, горячо, твердо, непритязательно, искренне. Потом, глядя прямо в его ошалевшие глаза, опускается на колени.

— Мне это нужно. Я хочу. Позволь.

Герман раздавлен, погребен под лавиной ее смущенной решимости, сражен одержимостью, что сквозит в каждой черточке подвижного, одухотворенного лица, не может больше противиться ни ее, ни собственному желанию, что грозит разорвать штаны, рвется выскочить наружу, жаждя ласки ее теплых рук.

Маша немного суетится, все же нервничает, пытаясь расстегнуть пояс джинсов, пуговица не хочет поддаваться. Он помогает ей с тихим выдохом, расстегивает молнию, стягивает вниз штаны. Член уже окаменел, натянул ткань трикотажных плавок.

Девушка смотрит во все глаза, боясь прикоснуться. Невесомо пробегает пальчиками по краю трусов, животу, обрисовывает по кругу головку лежащего по диагонали члена, очерчивает мощный ствол, не дотрагивается напрямую, но все же вызывает в любовнике тихий стон этой несмелой лаской. Ей страшно, но в то же время безумно любопытно.

Осмелев, плотно обхватывает ладошкой, начинает поглаживать, медленно водя вверх-вниз, упиваясь его подергиванием под ее руками. Приподнимается на коленях, чтобы ухватиться за пояс и оттянуть резинку — головка члена тут же выскакивает наружу, он весь устремляется ровно вверх, поблескивает влажной капелькой на кончике. Долго рассматривает, прежде чем коснуться указательным пальчиком, размазать влагу, а потом быстро засунуть палец в рот, желая узнать его на вкус.

— Мэри... — стонет Герман, — что ты со мной делаешь, глупая?

Ей неловко поднять голову и посмотреть на него, все внимание сосредоточенно на его члене, что так и зовет к себе — притронуться, погладить, взять в рот. Наклоняется и облизывает быстрым, нервным движением. Герман скрипит зубами от напряжения, но не мешает ей — не понуждает, не направляет, позволяя ей исследовать его так, как самой хочется.

Но ей наставления и не нужны. Покрывает головку мокрыми поцелуями, тихонько ...  Читать дальше →