Ледяное счастье

— Марина, — непривычно тихий голос Ковалева в трубке оглушает, — ты только не волнуйся...
Ненавижу паузы в разговоре.
— Не волнуйся, — повторяет он, как заклинание.
Но срабатывает оно с точностью наоборот: я начинаю волноваться. Черт, Ковалев, еще фраза о том, как мне не надо волноваться, и я покрою тебя таким отборным... За злостью, заполнившей голову алым туманом, пропускаю то, что мне говорит собеседник:
— ... он в больнице.
В голове еще гуляют самые обидные прозвища, которыми я хочу наградить этого матерщинника — вратаря городской сборной по хоккею. Но рука с полотенцем уже замирает, а внутрь вместо злости вползает липкий страх.
— Кто в больнице, Коля?
Конечно, я должна спросить, но ответа слышать не хочу. Потому что, кажется, я знаю, кто сейчас в больнице.
— Артур, — собеседник на мгновение замолкает. Напряженно сопит и взрывается. — Блядь, ну, почему всегда я? Значит, так... Артур въехал головой в борт, — голос вратаря становится жестким, как дерево, — у него травма позвоночника. Мы не смогли позвонить тебе сразу, надо было ехать в больницу. Никуда не уходи, я сейчас буду.
Сотовый разбивается о пол. Я знаю, что от кухонной плиты до табуретки за столом четыре шага. Всего лишь четыре, но они кажутся мне длиною в жизнь. Внутри меня бешено бьется ребенок, услышавший имя отца. Прохожу четыре шага, задыхаясь от ударов изнутри и слез.
Занавес. Тяжелая бархатная портьера цвета венозной крови падает на глаза. Из минутного забытья выводит удар по ребрам.
— Тихо, — шепчу не родившейся дочери, — успокойся, детка.
Слышит, или не слышит... Не знаю, но сила ударов стихает и я могу подумать. Пока не приехал Ковалев и моя жизнь не разорвалась на «до» и «после».
Я лечила мужу вывихи, ушибы и переломы. Помню каждый так, будто доставалось мне, а не ему.
— Это же лед, — смеется Артур, — мы с ним понимаем друг друга.
Расскажи это Рони Келлеру, оставшемуся парализованным инвалидом. Овощем. А ведь он тоже умел разговаривать со льдом.

— Не хочу больше этого слышать, — голос мужа замораживается ледяными кристаллами, — я не уйду из Игры.
Там, в Швейцарии, где сейчас лежит молодой хоккеист, хорошая страховка и медицина. А Трент Маклири, получившей шайбой по горлу? Вы же с ним оба гордые, не носите ошейников.
— Рано или поздно шайба прилетит всем, — Артур спокоен, как перед выходом на лед, — глупо пытаться уйти от неизбежного.
Вы все фаталисты — позеры, грозящие клюшками небесам. Ты и маску-то надел только тогда, когда я ходила беременная Артемом. И снял ее сразу после моих родов. Ты помнишь, как я чуть не валялась у тебя в ногах и просила надеть хотя бы визор?
— Помню, — усмехается муж. — А ты помнишь, как шайба влетела мне в лицо? И если бы я был без визора, то отделался только сломанным носом.
Это мой проигрыш по всем очкам. Я не нахожу ни одного слова в ответ, когда его, посеченное пластиком визора, лицо приближается к моему.

— Мама. Что-то случилось?
Выныриваю из омута мыслей, выплываю из болота воспоминаний. Он стоит передо мной-маленький Артур. Его уменьшенная в несколько раз копия. Его первенец, любимец и надежда. Подающий дворовой команды.

Русые кудряшки выбиваются из-под шлема; детские щечки горят огнем победы.

— Все хорошо, малыш, — протягиваю дрожащую руку, глажу мальчика по щеке, — все хорошо...

Раздраженно мотает головой, серые артуровские глаза наливаются упрямством:

— Сколько раз повторять: я не малыш.

— Конечно, не малыш, — извиняюще улыбаюсь, — ты у меня мужчина.

Хватает со стола печеньку, разворачивается и идет к выходу.

— Я еще поиграю, мама.

Поиграй, малыш, поиграй. Пока еще можно, пока еще ты не знаешь, что твой отец лежит овощем на больничной койке.

П-ш-ш... Вскидываю взгляд. Черт возьми, это завораживает. По краям белой кастрюли стекают кроваво — красные струйки борща по-украински. Как символично. Интересно, а крови с Артура вылилось много? О чем я думаю, дура? Надо снять крышку, иначе зальет плиту. Не хватало только взрыва газа...

Поднимаюсь с табуретки и загибаюсь от удара пяткой изнутри. Да что ж вы все в отца-то пошли?

— Марина... , — голос пытается пробиться сквозь свинец, забивший голову, — ты как?

Хочу открыть глаза, но на веках лежат пудовые гири.

— Марина-а-а...

Артур смеется и бросает мне в лицо лепестки от цветов:

« Кто создан из камня, кто создан из глины,

А я серебрюсь и сверкаю.

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская»

— Марина!

Чувствую, как кто-то трясет меня за плечи. Ковалев. Никогда не видела его таким взволнованным. Не хочу его видеть и сейчас. Он — вестник смерти.

— Ну, ты как?

Вратарь отирает лоб и присаживается рядом:

— Твою мать, вот ты меня напугала.

Сажусь кое-как, некрасиво расставив ноги, между которыми свисает живот. Я обмочилась в обмороке. Черт, стыдно-то как.

— Да ладно, — Ковалев смотрит мне в глаза, — у меня же двое детей. Чего только с вами, женщинами, не бывает.

Поднимает меня с пола, заглядывает в лицо:

— Может, не поедешь?

Упрямо мотаю головой. Поеду. Только переоденусь.

Меня предает ожидающее родов тело. Трясущиеся руки не могут застегнуть бандаж. Кто придумал этот инквизиторский наряд с огромным количеством крючочков?

— Только держи себя в руках, — Ковалев ловко застегивает крючки.

— Как он? — почему-то мне не стыдно стоять перед ним почти голой.

Поправляет лямки лифчика, укладывая внутрь налившуюся молоком грудь:

— Все равно узнаешь, чего уж тут... Плохо.

Отстраняю от себя его руки: дальше сама.

Как плохо? Как Стиви Мур, ушедший из Игры, но счастливо проживающий в Канаде? Или как тот же Рони Келлер? Вратарь не отвечает, но по его глазам я понимаю, что все гораздо хуже.

— Готова? Тогда пойдем.

Помогает застегнуть сапоги, одевает на меня шубу. Смотрю в его отстраненное лицо, на резко очерченные черные брови, и вдруг понимаю, что я их всех ненавижу. Всю эту «великолепную пятерку» вместе с их вратарем. Проклятые гормоны, килограммами выбрасывающиеся в кровь.

— Пойдем, — торопит он меня, — времени мало. Надо успеть.

До чего надо успеть, я не успеваю спросить. Мы выходим на улицу, Ковалев оглядывает двор.

— Артем! — кричит хорошо поставленным голосом. — Снимай коньки и марш сюда.

Посреди двора — каток. Муж добился того, что коммунальщики залили хоккейную площадку. Сын сидит на скамейке запасных. Поворачивает голову, видит нас.

— Дядя Коля!

После отца — форварда, вратарь — его следующий кумир. Подбегает к нам, с разбегу врезается в Ковалева.

— У меня новая клюшка, — тут же сообщает эту потрясающую новость. — Папа купил.

Норвежская вещь. Прошлая раскололась от удара о шайбу. А свою брать Артур запретил. Да и не по росту она пока десятилетнему подающему. Лишь когда отца не было дома, мальчишка гонял его клюшкой мячик по ковру в гостиной.

Переглядываемся с Ковалевым, читаю в его глазах приказ: держи себя в руках.

— Хорошая штуковина, — он рассматривает деревяшку, сын гордо улыбается. — Иди, переоденься. Мы уезжаем.

Провожая глазами мальчишескую спину, спрашиваю с сомнением:

— Может, не стоит его брать?

Вратарь прикладывает пальцы к вискам, морщится, как от головной боли:

— Какая разница? Все равно узнает.

***

От больничного запаха кружится голова. Присмиревший Артем цепко держится за мою руку. В горячей детской ладошке черпаю недостающие силы. Мы ждем врача, я боюсь заходить в палату. Нас окружает команда, успокаивают наперебой. Пытаются найти слова, но что тут можно сказать такого, чтобы я не волновалась. Ковалев разговаривает с доктором. Я не слышу их, но вратарь раздражен.

— Да что эти врачи понимают? — в сердцах бросает Макс.

— В первый раз что ли? — поддерживает его Кирилл. — Помнишь, как мне коньком ...