Барбарис

— Благородная госпожа, молю, умоляю вас — не гоните меня! Позвольте побыть здесь одну четверть... нет, одну четверть четверти ночи! Я... меня...

— Ты прячешься? Тебя ищут?

— Догадливость благородной госпожи столь же велики, сколь и ее... Ах! Они идут! Горе мне, горе!..

С улицы, из-за стены донеслись голоса стражников, оживленно обсуждающих что-то.

— Не хнычь! Здесь тебя никто не найдет, пока я этого не захочу. Почему я должна прятать тебя? Наверное, ты что-нибудь украл?

— Никто, никто и никогда из моего дома не осквернял себя воровством! — спесиво ответил голос, погрубев от обиды.

— Из какого дома?

— Из дома Аль-Джезран! Я — наследник рода, столь же древнего, сколь и славного, и...

— Постой! — Барбарис подошла ближе, с интересом вглядываясь в темный силуэт. — Не ты ли тот самый юноша, о котором говорят, что его любвеобильная мамаша сошла с ума и держит его в пеленках, хоть у него уже и растут усы?

— Не знаю, о госпожа, что говорят рыночные сплетни и портовые байки, — надменно произнес мальчишка. — Но, если говорить обо мне, такое описание представляется, несмотря на оскорбительный тон, весьма близким к истине...

— Как ты попал сюда?

— Перелез через стену.

— Хм! И не попал в капканы от воров? Тебе везет, юный отпрыск Аль-Джезрана! Ты знаешь, с кем говоришь?

— Судя по всему, я могу предположить, что...

Не дожидаясь, пока он договорит, Барбарис потянулась к его уху и что-то шепнула ему, обдав ароматом благовоний. Мальчишка ахнул:

— Как! Вы — та самая госпожа Барбарис, которую...

— Которую твоя мать называла портовой шлюхой, узурпировавшей город, грязной чужестранкой, ухватившей за яйца султана и всех его визирей, и другими примечательными наименованиями? Должна признать, что, в общем, она права. Но пойдем наверх, в мою опочивальню, и там ты расскажешь мне свою историю. Как тебя зовут?

— Малыш.

— Как?..

— Так меня называла мать, и вслед за ней — все няньки-мамки.

— Няньки-мамки?... Сколько же тебе лет?

— В моих покоях отсутствует календарь, но, проникнув однажды в мамин архив, я выяснил, что она родила меня восемнадцать зим назад...

Поднявшись с ним на второй этаж, Барбарис наконец смогла разглядеть его в тусклом свете масляной лампы.

— А ты красивый. Даже очень, — сказала она с ласковой ноткой, какой не ожидала сама от себя.

Черноглазый Малыш с пушистыми щеками, не знавшими бритвы, кого-то смутно напоминал ей. Это было неудивительно: в жизни Барбарис были тысячи, десятки тысяч мужчин, и среди них наверняка нашлись бы две-три дюжины похожих на Малыша.

Ситуация все больше занимала ее. Усадив Малыша рядом с собой — прямо на кровать — она сказала:

— Продолжай. Я слушаю тебя.

Но тот мялся, опустив голову.

— Что случилось? Тебе жестко сидеть? В твоем доме более мягкие кровати? Или ты боишься, что тебя здесь найдут стражники? — насмешливо вопрошала Барбарис.

— Нет... Просто...

— Что?

— Просто я еще никогда не был в женской опочивальне. Кроме маминой. Но это... это совсем другое дело...

— И никогда не видел так близко молодых женщин? Верно?

Малыш молчал.

Барбарис подсела поближе.

— Посмотри на меня, — сказала она, приподняв пальцем его подбородок. — Ну же, Малыш!

Тот поднял глаза, блестевшие желтыми отблесками лампы. Барбарис улыбнулась ему:

— Ты милый, — сказала она и легонько коснулась губами его губ. Малыш вздрогнул. — Не бойся меня. Ты убежал от маминой опеки?

— Да... Она и слышать не хотела, чтобы я учился верховой езде, учился владеть саблей и кинжалом... Она хотела, чтобы я всегда носил детское платье. С ней я никогда не стал бы мужчиной...

— Ты уже мужчина, — сказала Барбарис. — Раз сделал то, что сделал. ПОЧТИ мужчина...

— Почти?..

Не отвечая, Барбарис загадочно смотрела на него вполоборота. Потом чуть приспустила халат, обнажив плечи и верх грудей:

— Жарко... Расскажи, что ты чувствовал, когда видел молодых женщин и девушек?

— Я никогда не видел их близко и не говорил с ними... Только однажды... Случайно, на улице... Маме я не рассказал, конечно, и никому никогда...

— Она поцеловала тебя?

— Нет. Мы... просто поговорили. И я... попросил у нее разрешения подержаться за ее руку. И она разрешила... А дома...

— Я знаю, что было дома, — шепнула ему Барбарис. Невинный Малыш вдруг взволновал ее пресыщенное лоно, и оно уже маслилось и ныло, требуя мужского внимания. Она приспустила халат еще ниже: — Знаю, но тоже никому не скажу.

— Можно...

— Что?

— Можно потрогать...

— Что именно?

Малыш молчал, застыдившись до немоты. Рассмеявшись, Барбарис взяла его руку и положила себе на грудь. Малыш задышал часто-часто, будто ему было больно.

— Ну что же ты? Хотел трогать — так трогай, — шептала Барбарис. Рука Малыша проползла по ее груди, робко щупая ее мягкость, как щупают спелые фрукты, боясь раздавить их. Доползла до ворота — и застыла.

Барбарис хихикнула и сбросила халат.

— Чтобы не мешал, — сказала она, наслаждаясь видом Малыша и своим бесстыдством, которое давно уже не приносило ей такого удовольствия. «Я возбуждена, как мартовская кошка», — думала она. — «Такого не было с тех пор, как я... как меня... Однако, не стоит торопиться». Прильнув к Малышу, она стала целовать его в губы — не так, как первый раз, а чувственно, всем своим умелым ртом, хоть и без лишней прыти — скорее нежно, чем страстно.

Потрясенный Малыш подвывал, захлебываясь ее губами. Покрыв поцелуями его щеки и шею, Барбарис столкнула его с кровати:

— Встань передо мной... Встань, Малыш, — ворковала она.

Малыш поднялся, выставив вперед бугор, распиравший одежду. Нежно, смакуя каждое прикосновение, Барбарис спустила ему шаровары, добыв вздыбленный, как портовая пушка, член, и забавлялась им, постепенно усиливая ласки. Когда она щекотнула языком уздечку, и потом взяла в рот громадный конец, который едва поместился туда, и обволокла его скользящим коконом — Малыш, давно уже скуливший, как щенок, вдруг схватил ее за волосы и стал судорожно долбить в рот, вталкивая туда плюющийся член. Так хирабский палач вбивал клин в горло воровкам и фальшивомонетчицам... От неожиданности Барбарис подавилась.

— Ого! Ну и прыть, — сказала она, прокашлявшись от спермы, залепившей ей горло.

— Благородная госпожа, простите меня, простите, не знаю, что на меня нашло...

— Зато я знаю, — обняла его Барбарис и стала раздевать, целуя то, что обнажали ее руки. Малыш скулил от ее ласк.

Вскоре он, раздетый, как и она, лежал с ней в постели и жадно щупал ее сверху донизу, набухая, как губка, всем, что видели его глаза и осязали его руки. Неутомимый молодой конец снова вздыбился и колол Барбарис в бок. Изнывая от похоти, она расставила ноги, пристроила Малыша к себе — и втянула его своим бездонным лоном, нашептывая:

— А теперь толкай меня туда-сюда, туда-сюда... как ты делал в рот... Дааа! вот таааак!... сильней, сильней, не бойся... Еще сильней! Еще! еще, еще... Ааааааоооу!

Член, огромный, как слоновий бивень, пронзал ее насквозь, наполняя тело новыми, непривычными токами, и Барбарис с удивлением почувствовала, что сейчас кончит.

«Ай да Малыш» — думала она и кричала: — Еще! Еще! Сильней, глубже... давай, давай, Малыш, давай, мальчишечка, давай еще, еще... аааааа! АААААААА!!! ..

Малыш надрывался с ней, расплескиваясь в пылающей глубине. Они орали дуэтом, вдавливаясь лобками друг в друга так, что волосы из Малышова паха врастали в Барбарис...

— Ну и ну. Что ты со мной сделал, Малыш? — спрашивала она, когда отдышалась.

Малыш не мог говорить, и она гладила и целовала его по всему телу, выплескивая нежность, которую приходилось держать в себе, ибо она была не в чести у ее любовников, любивших грубое, животное сношение...

— Целуй, — потребовала она, ткнувшись соском в ...